Созидательный реванш. Сборник интервью

— В СССР был единый в социокультурном отношении русскоязычный народ. Как вы, Юрий Михайлович, воспринимаете его раскол в результате развала Советского Союза?

— Мне кажется, утверждение о существовании единого в социокультурном отношении русскоязычного народа достаточно спорное и довольно условное. Это требует серьезного исследования и заслуживает обстоятельного отдельного разговора. Какая-то общность, разумеется, была. Но мне, молодому в то время и легкому на подъем писателю, довелось немало поездить по стране, забираться в весьма отдаленные части Союза. И я видел, знал: да, в крупных городах, где в силу развития промышленности, довольно высокого культурного уровня, действительно было социокультурное единство. Но стоило отъехать куда-нибудь в кишлак, аул, на отдаленный хутор, в небольшой, не на всех картах отмеченный городок — в Средней Азии, в Прибалтике, даже на Украине, — выяснялось, что по-русски говорил только учитель и начальники. Люди жили по своим обычаям, своим неписаным законам, своим порядкам. И быт был абсолютно иной, чем, скажем, в России, и взаимоотношения, и культурные традиции. И это на седьмом десятилетии советской власти!

Национальная элита была, как правило, двуязычной. И даже порой моноязычной — говорила и писала на русском языке, как, например, Олжас Сулейменов, большой казахский поэт. Но некая «двухсоставность» была практически всюду. Я думаю, несколько десятилетий — это все же мало для того, чтобы сложилось настоящее социокультурное единство. Оно только еще формировалось, укреплялось, но процесс еще не стал необратимым. Кризис советской государственности пришелся на тот период, когда точка возврата не была пройдена. Может быть, просуществуй Советский Союз еще пятьдесят лет, когда, к примеру, включились бы компьютерные технологии, стал обыденным Интернет, связи стали бы более тесными, более многообразными, даже всеохватывающими — процесс стал бы необратимым. Но случилось то, что случилось.

СССР распался в тот момент, когда народы, которые были вовлечены в советское государственное строительство, потянулись к своему исходному, национальному состоянию, стали возвращаться к своей традиционной этнокультурной матрице. Надо сказать, что такое не раз бывало в истории. Можно посмотреть хотя бы на судьбу Чехии. К середине позапрошлого века она уже была практически онемечена. Вся элита — политическая, культурная, вся интеллигенция говорила и писала только по-немецки. Да и население, за исключением разве что самых «дремучих» крестьян, стало к тому времени немецкоязычным. Тем не менее, когда после первой мировой войны и распада Австро-Венгерской империи образовали Чехословакию, в Чехии была стремительно восстановлена своя этнокультурная матрица.

Когда мы говорим о социокультурном единстве, тут не все так просто, как на первый взгляд кажется, все совсем не однозначно. Пусть народ вовлечен в какую-либо империю. Даже в позитивную, какой был Советский Союз (за исключением известных эксцессов это была все-таки империя добра, которая приносила благо народам, — я в этом глубоко убежден), в отличие от других империй — не станем их сейчас называть. И все же в любом этносе на каком-то онтологическом уровне существует механизм восстановления, причем стремительного восстановления.

— Мне, молодому тогда инженеру-монтажнику, а потом журналисту, тоже пришлось немало поездить по стране. Наблюдения и впечатления — те же, что у вас. У нас в стране, по-моему, просто, опережая события, выдавая желаемое за действительное, торопились с обобщениями, с утверждениями о всяческом единстве. Ведь было еще «новая историческая общность — единый советский народ» — так кажется. Уже забываться стали тогдашние чеканные формулировки… Однако все же какое-то единство, пусть с оговорками, социокультурное было.

— Да, конечно, хотя, повторяю, вопрос дискуссионный, требует изучения. И очень жаль, что распалось все.

— Ученые, мне кажется, никак не выработают однозначных, всеми принимаемых формулировок — кто такие русские, кто такие русскоязычные. Хотите ли вы дать свое определение этих понятий?