Созвездие Стрельца

Генка потрогал дверь. Заперто крепко. Нигде ничего не шатается, нигде никакой слабины. Потрогал зад — больно! И удивился: молодцеватый солдат был весь такой кругленький, полненький как яблочко, а дал коленкой — словно оглоблей ударил…

Что делать?

А что делать, когда нечего делать?

Четыре стены. Койка, даже не покрытая одеялом. Стол. Стул. Дверь. Лампочка в потолке. «Дя-аденька!» — крикнул Генка волшебное заклинание, которое открывало сердца мужчин, подобно тому, как заклинание «Сезам, откройся!» отверзало каменные пещеры. Но, как видно, все доброе волшебство кончилось! Доброе волшебство — пустынная дорога, таинственные отверстия в ней, медведи, Летучий Голландец — «джип», шницель с гречневой кашей, собачий питомник, амбразура с видом на чужой мир, приросшая сама собой подошва и все прочее — кончилось. Началось какое-то нехорошее волшебство: пустой дом, мертвая тишина, дверь с решеткой, перемена в обращении, не сулившая ничего доброго…

Испуг Генки сменился досадой, потом злостью.

Он застучал в дверь с решеткой кулаком, потом ногой в починенных башмаках, рискуя вновь оторвать подметку. В коридоре — загудело. Генка закричал. В коридоре тоже закричало. «Пустите!» — кричал Генка. «Те-те-те!» — орал коридор. «Не имеете права!» — кричал Генка. «Ва-ва-ва!» — орал коридор. Эхо отдавалось в пустых комнатах. Сначала Генке показалось, что кто-то откликается ему, и он удвоил свой рев, но потом он понял свою ошибку. Холодный страх заставил Генку замолчать.

Он сел на кровать, не отрывая взгляда от двери, боясь пропустить того, кто наконец взглянет в решетку. У него заломило шею. А в решетчатом окошечке никто так и не показывался. Только холодно светила лампочка в потолке. Генка поежился — тут вовсе не было жарко! Скоро у него замерзли ноги, и он поджал их под себя…

Человеку свойственно рассуждать. Человек не может без этого обойтись. И Генка, как ни испуган он был, стал рассуждать. Он был жителем пограничного края, а это что-то значило! У матери в паспорте стоял большой строгий штамп: «Житель запретной зоны». Это потому, что край граничит с враждебной страной. Это потому, что самураи спят и во сне видят захватить Дальний Восток! Кто эти самураи? Генка видел их только на картинках: скуластые, с тонкими кривыми ногами, с большими кривыми зубами, торчащими из большого, губастого рта. Из этого рта текут слюни при взгляде на Дальний Восток который высится большой каменной стеной, перед ними Крепость Коммунизма на Тихом океане. Из Крепости Коммунизма выглядывает веселый советский солдат и грозит самураям: «Нас не трогай, и мы не тронем. А затронешь — спуску не дадим!» Вот так!..

Может быть… У Генки ползут какие-то мурашки по спине от одной этой мысли. Может быть, самураи напали на нас. Может быть, и заполошный старший лейтенант, и хороший дядька майор, и молодцеватый, скорый на расправу, и другие пограничники бьются сейчас с самураями, которые держат впереди двуручные мечи, и погибают за нашу Советскую Родину, пока Генка сидит тут, в этой проклятой мышеловке.

Может быть, сейчас уже крадутся по тропинкам эти самые самураи, выходят на площадку перед домами погранзаставы, осторожно обтекают их, входят в штаб, в казармы…

Генка вскакивает, тихонько выглядывает в решетчатое окошечко. Нет, ни один гад не ползет по чистому коридору, видному из дверей отсека, которые не закрыл молодцеватый.

Ну что ж! Если они придут… «Огонь на меня!» — командует Генка. И бог артиллерии изрыгает пламя. И несутся пылающие снаряды. И падают точно в цель, указанную героем, имени которого так никто и не узнает. «Как вас зовут?» — требуют от Генки самурайские палачи. «Советский Человек!» — гордо отвечает им Генка. «Товарищи! Преклоним головы перед прахом неизвестного Лунина Геннадия, который не пожалел своей жизни!» — торжественно говорит Иван Николаевич на митинге. И все плачут. И могила неизвестного Лунина Геннадия утопает в цветах…

Генка плачет от жалости к себе. Потом плачет оттого, что никто не идет к нему, оттого, что неизвестность терзает его, оттого, что ему холодно, оттого, что он уже хочет есть. Наконец, оттого, что где-то неподалеку от Генки, в такой же камере, сидит враг, диверсант, перебивший лапы Стрелке ударом парабеллума, уставив мертвые глаза свои на такой же деревянный пол, и молчит, молчит, молчит… Ну, он сидит здесь потому, что он диверсант, — так и надо ему. А Генка? Почему сидит здесь советский Генка?

Он плачет, потом засыпает, просыпается, мотается по камере — от кровати к двери, от двери к кровати, мостится на соломенном матраце, пригревается кое-как, засыпает опять…

Проходят — один за другим! — томительные часы.

У Генки нет уже ни слез, ни сил, ни воображения, ни охоты думать. Отупевший, он живет, будто в кошмаре… Давно миновал ясный день, сменившись туманным вечером, и вечер ушел в небытие, и опустилась на землю непроглядная ночь, и она уже приходит к концу.