Спасатель

И никто из присутствующих в жизни психиатра в глаза не видел. Да и не верили, что может понадобиться когда-либо такой специалист. А потому решили: «разобрать взрыв», и в результате «принять жёсткие административные меры». С этого и начали. Зачитано было краткое изложение случившегося: «под взрывом», то есть во время опасных для жизни взрывных работ, на таком-то горизонте рудного карьера оказался человек по имени Арсений, по фамилии Патюнин, молодой, ненужно перспективный. Его собирались уволить.

Было четыре часа пополудни. На улице, седой от пыли, припекало. А здесь, на первом этаже, было сыровато и темновато в кабинете марксизма-ленинизма, похожем на школьный класс: столы в два ряда, стулья возле них, на стене – мутно-коричневая школьная доска для писания мелом.

Над доской висели портреты Маркса-Ленина-Брежнева. Почему был пропущен Энгельс, никто не спрашивал. Труды означенных деятелей стояли тут же за стёклами шкафа.

После краткого изложения установилась тишина. И только муха, оказавшаяся здесь, хулигански жужжала на весь кабинет.

Арсений Патюнин стоял у окна, до верхнего наличника которого мог бы достать рукой. Не потому, что он был непомерно высок (он имел самый средний рост), а потому, что окна в Саргайской конторе понаделаны со взглядом в землю. Вид из такого окна соответственный: видно, как куры барахтаются в пыли вместе с воробьями, празднуя короткое тепло северного лета. Некоторые куры имели чёрные метки, другие почему-то ходили белёхоньки, и, глядя на них, краем уха слушая зачитываемый «состав своего преступления», Арсений Патюнин подумал о курах, о их праздной жизни, далёкой от жизни Саргая и его карьера, которым посёлок гордился: диаметр открытого котлована на верхнем горизонте самый большой в Европе, Азии и Африке. Нигде нет и не было столь большого нерентабельного карьера. И Патюнин этим тоже гордился до поры, до времени.

Арсений Патюнин походил осанкой, чистотой и скромностью одежды (и её серостью, конечно) на сельского учителя. Лицо его в этом смысле было классикой. Оно являло такую тонкость, бледность, кротость выражения, что, лишь взглянув в такое лицо, становилось жаль его обладателя. Лицо это почему-то сразу подавало мысль о подвижничестве, вызывавшем с первого взгляда ученическое доверие. Те, кто сидели за столами, похожими на парты, и перед кем нынче стоял Патюнин, смотрели на него иначе. Ни у одного, сидевшего здесь, не было к этому скромному пареньку никакого доверия, хотя раньше они все прошли это первое впечатление, и теперь уже начисто его забыли.

Присутствовало довольно много народа, но были и те, говоря юридически, кто «проходил по делу». Например, инженеры по технике безопасности. Их Арсений почти не знал. У одного была фамилия Кугель, у другого – Мейер. Он их путает. Один Карл Иванович, другой Иван Карлович. Оба седовласы, но в остальном также не похожи, как Добчинский и Бобчинский, и также везде ходят вместе. Немцев на Саргае много, это высланные из Поволжья во время войны. На заседание мог бы придти один Кугель или один Мейер, но ради той формальности, какой являлось их присутствие, притащились оба. Кугель весь в переживаниях. Недавно простился с сыном и всем рассказывает, до чего ж его, старика, наказала жизнь.