Спасите наши души

— Нельзя построить социализм, не пойдя на определенные жертвы, Мэй. Чего ты не понимаешь, так это энтузиазма, с которым эти люди отдают все лучшее, что в них есть. — Он протянул руку и зажег свет. — Чудесное пламя веры и самоотверженности. Думаешь, оно бы сияло так ярко, не будь там внутри радости, счастья оттого, что служишь великому делу? А вскоре появится демократическая возможность выбирать себе способ применения. Я, конечно же, в курсе, что в СССР нужно ждать не меньше четырех лет, чтобы приобрести автомобиль, но ведь это лишь переходный период. Что возмутительно, так это то, что когда такой выбор делают в Америке, говорят о «свободе», а когда в странах народной демократии — об «эксплуатации человека человеком». Вся история цивилизаций была историей снабжения Государства энергией, и сегодня мы наконец-то достигаем в этом кульминационной, высшей точки…

Он умолк. Что толку? Ведь неоткуда было взяться человеческому голосу, способному говорить от имени человека. Здесь нужны были иные призывы, иной гнев.

Возможно, из-за строжайшего идеологического контроля побочный эффект в долине был особенно сильным. Сами гены Матье, казалось, были заражены, и все новые дозы загрязнения добавлялись к тому, что накопила история в коллективном подсознании рода человеческого. Накануне, когда он бродил по близлежащим горам, у него начались галлюцинации. На повороте дороги он увидел, как из кустов высунулся какой-то человек; окровавленная простыня едва скрывала его наготу. Он был страшно худым и казался смертельно испуганным.

— Ах, это вы! — сказал он Матье, и тот очень удивился, что понимает древнееврейский. — Продолжайте. Обещаю, что на сей раз я не стану вмешиваться.

У Него были раны по всему телу, лоб кровоточил, а во взгляде читалось то выражение муки и негодования, которое уже породило высочайшие шедевры Возрождения, но могло и дальше послужить искусству.

— У вас не найдется одежды взаймы? — спросил человек. — Однажды я воздам вам за это сторицей.

— Что Вы тут делаете, да еще голышом? Снова пришли, чтобы попозировать какому-нибудь художнику, или как?

Тот — Другой — вздохнул.

— Не говорите мне об этом! Они ждали меня не одно столетие, а когда дождались, организовали целый комитет, чтобы принять меня как положено.

Раны его кровоточили.

— У меня не было никакой возможности улизнуть от них — ведь мои портреты висят во всех музеях мира. Мне не следовало возвращаться. Но что вы хотите, любопытно же было посмотреть, что из всего этого получится через пару тысяч лет. Я говорил себе: двадцати веков достаточно, чтобы они изменились.

Матье охватила жалость.

Другой вздохнул:

— Так вот, нет, представьте себе. Еще хуже, чем прежде. Если бы я мог это предвидеть, я бы остался евреем. — Он вытер слезу. — Все было впустую. Все зря.

— А вот тут я с Вами не согласен, — возразил Матье. — Без Вас не было бы ни итальянских примитивистов, ни романского искусства, ни готики. Оно того стоило, разве нет? Одна лишь Сикстинская капелла…

— Послушайте, господин Матье…

— Вы меня знаете?

— Разумеется, я вас знаю. Благодаря вам и прочим… Как их там? Оппенгеймеру, Ферми, Бору, Сахарову, Теллеру… оно стало научным фактом.

— Что? Что стало научным фактом?

— Распятие. Я, знаете ли, совершил небольшое путешествие. Побывал в Чехословакии, в Африке, в Южной Америке, в Севесо[45], много где, в общем… И это повсюду, повсюду… Я бы никогда не поверил, что Распятие станет таким обыденным. Никто больше не обращает на него внимания.

— А разве Вам не приятно, что Вы были первым? Предтечей. Вам выпала честь участвовать в «духовной премьере». Но скажите, как так случилось, что на сей раз Вы проскользнули у них между пальцев?

— Еще на что-то способен, представьте себе. Но я вырвался буквально в последний момент. Когда они увидели, что я пришел, тотчас же вынесли огромный крест, как будто держали его наготове в ожидании моего возвращения… Какое-то мгновенье я колебался — рефлекс собаки Павлова, знаете ли, — а затем сказал себе «нет». Какой мне смысл — ну, сделают музеи еще несколько заказов…

— Очень зря. На живопись нынче просто астрономические цены.

Лицо Другого помрачнело. Это было суровое, строгое лицо, очень красивое в своей несколько архаичной грубости, той, что запечатлелась на средневековых византийских и греческих иконах прежде, чем попасть в руки итальянцев.

— Один Ваш портрет кисти Мазаччо был продан в Лондоне за миллион фунтов стерлингов, — сказал Матье. — Вам действительно грех жаловаться.

Другой взглянул на него искоса:

— А с бомбой все в порядке?

— Очень надеюсь.

— Будьте все же осторожнее. Она на…

Какой-то миг он колебался.

— …на «передовом топливе», да, — подтвердил Матье.

Они избегали смотреть друг другу в глаза.

— А что они думают делать после? — спросил Другой.

— После того как перестанут жрать дерьмо, Вы хотите сказать? Не знаю.

— Что они думают делать после? Начать заново? С чем? С кем? Во всяком случае, не со мной.

— А Вы? Что будет с Вами?