Спасительный 1937-й. Как закалялся СССР

Продолжая ходить на лекции, я робко надеялся, что неприятная история как-то утрясется. Однако она не утряслась. В один из зимних дней меня снова вызвали в особый отдел. Кроме майора Цилина там присутствовал подполковник-особист из округа. Теперь мне предстоял настоящий допрос, и, когда я повторил прежнюю версию, подполковник стал кричать, чтобы мне «показали, где в Перми расстреливают». Впрочем, особисты не теряли времени: они уже выявили автора. Мне предъявили другие письма Леонида, среди которых были и те, которых я не получал, а затем особисты стали выяснять, была ли у нас организация. С какой «революцией» поздравляли меня накануне 7 ноября и был ли у нас устав? Позже я узнал, что моих товарищей Леонида Макушина и Николая Наумова сотрудники КГБ допрашивали в свердловской гостинице «Большой Урал». Их водили в ресторан в разное время, поэтому они не подозревали, что жили в соседних номерах.

В заключение допроса мне предложили написать объяснение. Конечно, я не стал признаваться в своих политических расхождениях с властью, но чистосердечно изложил свою позицию в отношении антисталинской пропаганды, которая, по моему мнению, подрывала устои нашего общества, вредя гражданскому самосознанию. Спустя годы об этом же я написал и в своих книгах, но тогда, прочитав мое объяснение, подполковник хмыкнул и заявил, что при Сталине меня бы уже расстреляли. Это было нелогично, но, когда он посетовал: «Если бы об этом узнал Леонид Ильич!» — я едва скрыл улыбку.

Конечно, Брежнев не читал моих рассуждений, но спустя два года антисталинская истерия стала стихать. Журналы «Октябрь», «Наука и жизнь» начали публиковать воспоминания о Сталине, Солженицыну в первый раз предложили уехать из страны, а водители выставляли портреты Генералиссимуса на стеклах автомобилей.

Но в принципе, как и «певец ГУЛАГа», мы попались на неосторожной переписке, и вскоре после допроса от имени начальника училища мне объявили 15 суток ареста — большего срока не мог дать даже генерал.

Гарнизонная гауптвахта находилась на окраине города, и я, как чешский солдат Швейк, отправился туда пешком, под конвоем Анатолия. Спустившись с берега Камы по Комсомольскому проспекту, прежде носившему имя Сталина, нам предстояло пройти более километра по центральной части города. Было пасмурно и слякотно. Мой бывший одноклассник, вооруженный автоматом, шел шагах в трех позади. Поэтому прохожие сразу стали останавливаться, провожая взглядом нашу подозрительную процессию, и я предложил своему конвоиру пойти рядом, дав честное слово, что не совершу побега.

Первые пять дней на «губе» я провел в одиночной камере. Было холодно, и ночами, прикрывшись шинелью, я размышлял о жизни, а с утра, когда деревянные нары пристегивались к стене, считал шагами секунды: шесть шагов к двери — шесть к стене с маленьким окошечком у потолка. И мучился мыслями. Мне было давно понятно, что злополучное письмо в политотдел передал мой бывший одноклассник. Но почему он так поступил? Исключение было неизбежно. Однако мучило не это, а тяжесть удара для родителей и туманность будущего.

Минуты текли, как часы, и, когда за мной пришли два офицера, оказавшись между ними на заднем сиденье автомобиля, я был почти счастлив, согреваясь теплом, идущим из радиатора. На вопрос, куда мы едем, они не ответили. Несмотря на вечернее время, в приемной начальника училища томилось несколько подполковников, но меня сразу ввели в кабинет. Генерал-майор Стаценко сидел за столом, а на стульях вдоль стены расположились все мои «знакомцы»: полковник Гущин, подполковник-особист из округа и начальник особого отдела майор Цилин. После краткого вступления начальник училища объявил, что судить меня не будут, но, продолжил он, мы приняли решение о вашем отчислении.

Когда он встал, поднялись и остальные. Они стояли как по ранжиру, и количество звезд на погонах соответствовало росту. Резюме генерала прозвучало как приговор: «Вы виновны в том, что когда вам предложили рассказать, от кого получили «антисоветскую листовку», то стали лгать и должны понести наказание. Вас следует наказать и для того, чтобы другим было неповадно. Однако мы не станем портить вам жизнь — идите в рабочий класс, и он вас научит». Неким добрым жестом было обещание, что мне дадут возможность сдать экзамены зимней сессии за 4-й курс. В заключение генерал посоветовал: «Молодой человек, не нужно обобщать недостатки».