Спасительный 1937-й. Как закалялся СССР .

Речь шла о моих аргументах. И, когда я отказался, он схватил меня за ворот пиджака и со словами «Пойдем выйдем» стал вытаскивать из-за парты. Драться я не умел. Я не мог ожесточенно бить противника в лицо – и поэтому обычно били меня. Победить в драке шансов у меня не было. Анатолий был выше, сильнее и занимался в спортивной школе, но и терпеть позор на глазах одноклассниц мне было стыдно. И, чтобы сохранить достоинство, я нанес удар почти инстинктивно. К моему удивлению, мой противник не только рухнул, вытянувшись во весь рост, но и лежал не шевелясь в проходе. Это был классический нокдаун, и я до сих пор горжусь этим ударом.

От показательной «порки» меня спасло то, что, имея более длинные руки, он не дал мне дотянуться до подбородка, и я, видимо, попал в солнечную артерию. Прав­да, несколько дней спустя, меня все же «наказали» его приятели, тоже предложившие «прогуляться» на задний двор школы. Идти на разборку в одиночку против троих было глупо, но я пошел: честь – черт ее побери! Впрочем, до настоящей драки дело не дошло. Едва мы вышли на крыльцо, как один из них спустил меня на пять ступенек ниже. И, когда, поднявшись с земли, я спросил: «За что?» – мне «вежливо» объяснили: «За Сталина...». Это было уже не так обидно – на войне как на войне.

Сын репрессированного и я не разговаривали год. Однако случилось так, что после окончания 11-го класса, летом 1965 года, мы оба поступили на механический факультет Пермского высшего командно-инженерного училища. Это было единственное высшее учебное, готовившее специалистов для Ракетных войск стратегического назначения после школьной скамьи, и по его завершении, чтобы дослужиться до генеральского звания, не нужно было учиться в академии. И, поскольку из соображений секретности курсанты носили голубые погоны с желтой каймой и эмблемами ВВС, нас принимали за летчиков.

Но в принципе мне была уготована судьба нести боевое дежурство на отдаленной точке, где в глубоких шахтах в ожидании часа «икс» томятся огромные тела балли­стических ракет, составлявших и меч, и щит нашей страны. Как поется в песне: «У Олекмы у реки, где живут одни буряты и стоят ракетные полки...». Помимо общих и профессиональных дисциплин: высшая математика, физика, термодинамика, аэродинамика и прочее – мы изучали в объеме университетского курса историю, философию и политэкономию, по ним у меня были только отличные оценки.

Конфликт с Анатолием Г. забылся, и три года жизни на казарменном положении наши кровати стояли рядом. Мой одноклассник получил звание сержанта и стал кан­дидатом в члены партии. Поскольку я был заместителем секретаря комсомольской организации курса, то замполит факультета предложил вступить в партию и мне. Од­нако, сославшись на свою неподготовленность, я это предложение отклонил, но не потому, что не понимал значимости членства в КПСС как некоего катализатора для будущего продвижения по службе. Я считал, что, формально декларируя приверженность ленинизму и прикрываясь марксистскими фразами, в партийной идеологии осуществляется ревизионистская политика, уже с хрущевской «десталинизации» обозначившая усиление господства партийной и государственной бюрократии и «среднего класса», состоявшего из работников торговли, сфер обслуживания и «гуманитарной» интеллигенции, фактически превращавшихся в слой советской буржуазии.

Такое перерождение системы закончилось открытым ренегатством самого руководства партии и развалом государства. Но первая попытка контрреволюции была предпринята не в СССР, а в Чехословакии, когда 27 июня 1968 года в чехословацких газетах был опубликован манифест «Две тысячи слов...» за подписями «либера­лов». Контрреволюция «интеллектуалов» закончилась в ночь на 21 августа вводом в Чехословакию войск стран Варшавского договора, а 25-го, в состоянии экзальта­ции, семь московских диссидентов провели у собора Василия Блаженного так называемую сидячую демонстрацию. По роковому стечению обстоятельств именно из-за этих посиделок я попал в неприятную историю.

Из летнего отпуска мы вернулись в училище спустя десять дней после начала «ликвидации» в Праге. На 4-м курсе нас вывели на свободный режим, и в общежитии я поселился в одной комнате со своим командиром группы Анатолием и старшиной курса. До получения лейтенантских погон осталось лишь два года, но уже осенью провидение обозначило мне другую линию жизни, когда после ноябрьского праздника меня вызвали в кабинет заместителя начальника училища по политической части полковника Гущина. Разговор начался с вопросов о моих родителях и службе, но затем, достав из-под листа бумаги фотографию, полковник спросил: «Откуда у вас антисоветская листовка?» На фото была не листовка, а уменьшенная копия письма школьного товарища, учившегося в УРГУ на факультете журналистики.