Спасти Москву! Мы грянем громкое Ура!

Жена не могла ничего сказать ему в ответ — рот беззвучно открывался, руки ее сами по себе жили беспокойной жизнью, смахнув на палубу бокал с вилкою и отбросив салфетку.

— Салфеточки, вилочки… Там люди гибнуть будут!

Девушка громко зарыдала, и смертельно побледневший, хмурый, как поздняя осень, Остолопов, бережно обняв Машу за плечи, осторожно вывел из кают-компании.

— Простите, господа, — Фомин резко поднялся, одернул тужурку и чуть наклонил голову.

Моряки, кто побледневший, кто с багровым румянцем на всю щеку, мрачно смотрели на него. Нужно было немедленно уходить, и дело за благовидным предлогом не задержалось.

— Я не знал, что моя жена понимает английский. Я пойду ее успокою, господа. Мы в отряде никогда не говорили нашим женам, каково воевать нам на танках.

Фомин резко повернулся и шагнул к переборке, искоса глядя на старшего офицера. Судя по тому, что тот жестом предложил офицерам оставаться на местах, то разговор среди моряков ожидался серьезный, тем более что капитан «Беспокойного» вышел.

И можно было не гадать, о чем он пойдет…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ДО ЧЕГО ПОРОЙ ОБИДНО…

(5 октября 1920 года)

Одесса

— Государь сейчас в Тирасполе, господин капитан. Нам приказано устроить вас в гостинице.

Молодой офицер в униформе сибирских стрелковых полков обменялся рукопожатием с Фоминым и несколько неуклюже, что говорило об отсутствии у него светского лоска, поклонился Маше.

— Я рад познакомиться с вашей очаровательной супругой. Надеюсь, путешествие по морю вам понравилось, Мария Александровна.

Несмотря на ночь, «Ермаковых» встречали в Одесском порту сразу два царских флигель-адъютанта, а на причал подали роскошные автомобили. И это не считая полудюжины солдат, что, радостно суетясь, изображали встречающих, живо перехвативших небольшой багаж, состоящий из трех чемоданов — супруги «Ермаковы» не торопились обзаводиться лишним имуществом, не всегда полезным при кочевой армейской жизни.

Первый офицер, с властным и зычным голосом, никак не меньше полковника по чину, с двумя просветами на погонах, накрытых золотой мишурой царского вензеля, обладал манерами и выправкой старого заслуженного гвардейца. Судя по высокому росту и шашке, он ранее служил в привилегированном полку «тяжелой» гвардейской кавалерии — кавалергард, конногвардеец либо лейб-кирасир.

Его имя и фамилия, придавленные весомым титулом, Фомину ни о чем не говорили. Да и в жизни, судя по всему, их обладатель, пользовался крайне редко, лишь в кругу родственников и близких друзей, ибо вышестоящие обращались к нему всегда не иначе как «князь», а для подчиненных он являлся «вашим сиятельством».

Старший из флигель-адъютантов произвел на Фомина самое неблагоприятное впечатление, хотя был нарочито любезен и приветлив. Но уж больно за маской радушия явственно проглядывало высокомерие, с которым этот аристократ из природных «Рюриковичей» общался с простым капитаном-танкистом. Арктический лед и то намного приятнее и теплее, по крайней мере, в нем нет фальши и лжи.

Только приколотый на широкую грудь кавалериста орден святого Георгия на колодке, знак за кубанский «Ледяной поход» генерала Корнилова да офицерская шашка, с белым крестиком в навершии рукояти и украшенная темляком из черно-оранжевой ленты, несколько сглаживали неприязнь Семена Федотовича. Две георгиевские награды прямо говорили о том, что их обладатель по тылам не отсиживался, пороха понюхал вволю и в царскую свиту был зачислен не только с помощью придворных связей.

Второй флигель-адъютант, вернее, «офицер свиты», судя по одинокому капитанскому просвету, был моложе чуть ли не вдвое, но тоже заслуженным боевым офицером — ордена Владимира IV и Анны III степени, с мечами и бантами, за красивые глазки на грудь не вешают. Да еще ленточка красная, с желтым ободком, нашита под второй пуговицей. Она была введена на германский манер «железного креста» и говорила о награждении «клюквой». Первая офицерская награда за личную храбрость теперь, за исключением кавалеристов, летчиков, танкистов и, само собой, моряков, «перекочевала» из холодного оружия на мундир.

Нарочитая приветливость «сибиряка» отнюдь не была полностью искренней — сразу же возникло стойкое ощущение, что тот просто подчеркивает братство по оружию в одной армии, что ходила по снегу в атаки под бело-зеленым знаменем.

Оба «свитских», в свою очередь, с интересом смотрели на танкистскую тужурку Фомина, с которой Маша заблаговременно сняла все иностранные «награды». Даже вполне заслуженную японскую — Семен Федотович хотел тем самым несколько компенсировать «самозваный» Анненский темляк.

Вот только гвардейский сноб посматривал с насмешливой снисходительностью, в которой так и читалось — «знаю, знаю, „птенец Керенского“, он тогда многих солдат в офицеры произвел».

Зато его молодой коллега, с посконным именем Митрофана Прохоровича Зверева, что говорило о купеческом, мещанском или казачьем происхождении, не скрывал своего искреннего восхищения, разглядывая бело-зеленый крест, крайне редкую награду, вожделенную для офицеров Сибирской армии.