Спасти СССР. Манифестация

Она уже надела пальто и теперь ждала меня, отвернувшись к темному окну.

Я молча влез в куртку, натянул на голову шапку. Потом повернулся к Кузе:

– Слушай, – сказал проникновенно, – ты же девушка разумная… Пойми, я не могу всем своим одноклассницам духи на Восьмое марта раздаривать, верно?

– Дурак, – резко крутанулась она, – да я на духи и не рассчитывала! Хотя, конечно, мне очень интересно, за какие такие заслуги они этому тощему цыпленку отвалились! Но хоть что-нибудь от себя ты мне мог подарить, а?!

Я стоял, беззвучно открывая рот, и чувствовал себя последним идиотом.

– Тут ты меня уела, – согласился сокрушенно, – но, с другой стороны, ведь есть здесь и твоя вина.

Она посмотрела на меня исподлобья:

– Это какая?

– Ну… – Скулы ее пошли красными пятнами, и я засомневался, говорить дальше или нет. Потом решился: – Ты же всеми силами даешь понять, что с тобой могут быть или совсем близкие отношения, или никакие. Вот… – развел я руками, – никакие и получаются.

Кузя молча отвернулась.

Мы вышли во двор и двинулись на свет далеких фонарей.

– Соколов… – прозвучало слева устало, – скажи мне честно, Соколов: вот зачем ты стал мне сегодня помогать? Чего ты хотел добиться?

– А, это просто. – Я пнул подвернувшуюся ледышку, и она полетела, поблескивая, во тьму. – Понимаешь, Кузя, не скажу за женщин, но мужчины развиваются в поступках. Это как подъем в гору. Поступок – шаг, поступок – ты еще чуть выше. Необязательно влезать на броневик, уступить место в автобусе тоже сойдет. Главное, что ты отдаешь что-то за просто так. Время, деньги, здоровье. Жизнь. Мне этот подъем еще не надоел.

– Ага, – глубокомысленно сказала Кузя и вдруг сильно толкнула меня в придорожный сугроб.

Я испытал в полете короткое, но острое дежавю.

– Твою… – отплюнул снег. Перевернулся, ломая хрусткую корку, на бок и посмотрел снизу вверх. – Ты чего, Кузя? Лизол в голову ударил?

– Все! – Голос ее повеселел. – Я на тебя больше не сержусь. Вылазь уже оттуда, хватит барахтаться у моих ног. На, держи.

И она, чуть наклонившись, протянула мне ладошку.

Соблазн был велик.

«Вот сейчас ка-а-ак дерну на себя… Ка-а-ак завизжит она радостно…»

Это меня и отрезвило. Я осторожно взялся за горячие пальцы и выкарабкался из сугроба. Посмотрел на Кузю и получил в ответ безмятежный взгляд. Похоже, она умела встречать неудачи с ясным, почти веселым лицом. И когда только научилась?

– Пошли, хулиганка. – Я вздохнул и подставил локоть. – Уж полночь близится.

– А ты чего вздыхаешь? – ткнула Кузя меня в бок. – У тебя-то все – лучше некуда. Счастливчик.

Я промолчал. Счастливчик – с этим не поспоришь. Но отчего же тогда бывает так хреново?

Суббота 11 марта, раннее утро

Ленинград, Измайловский проспект

Как я вытаскивал себя из теплой кровати в пять утра – заслуживает отдельной саги. Не помог ни прохладный душ, ни крепкий чай, и за стол на кухне я сел с гудящей, словно после разудалой пьянки, головой.

Было очень тихо, город еще спал. Желтые фонари освещали совершенно пустынный проспект. Часа два у меня было: мама раньше семи не встанет. Мелкая, как выяснилось в последние дни, тоже еще та засоня: вечером обычно не уложить, утром не поднять. Поэтому я разложил для виду учебники по математике, несколько исписанных символами листов и, на всякий случай прислушиваясь к квартирной тишине, застрочил скорописью в тетради.

Минут за сорок я закончил дописывать структуру польского националистического подполья, каналы его связи со станцией ЦРУ в Варшаве и дальше, с обосновавшимся в США бывшим агентом гестапо Зигфридом Ханфом, что из-за океана руководит теперь «Свободной Польшей». На этом я с облегчением подвел черту и усмехнулся про себя: в этом варианте истории план по дестабилизации Польской Народной Республики ляжет на стол Президенту США чуть ли не день в день с Москвой.

Поможет?

Я не был в том уверен: Брежнев любил Герека, а тот любил читать по утрам «Le Monde». Плохое сочетание.

Оставалось нанести coup de grace[12] – ответить на вопрос Андропова о советском человеке.

«Как приятно думать, что человек по природе своей хорош, разумен и справедлив, – тосковал я, глядя в окно, – и лишь угнетение злых властей не дает ему раскрыться. Сбрось их – и все будет хорошо… Только отчего же, когда этого человека освободили от СССР, он сразу бросился назад, и ко дню даже не вчерашнему, а позавчерашнему?»

Пощекотать, что ли, своему визави нервы? Кое-что о мыслях Андропова на эту тему я теперь знал из воспоминаний его сотрудников.

Я сел и начал выводить заимствованным почерком:

«Согласен с Вами, Юрий Владимирович, в том, что советский человек – это представитель „социалистического дворянства“, способный испытывать нравственную ответственность за общие интересы…»

Тот же день, вечер

Ленинград, Бородинская улица