Спастись от себя

– Про тебя-то я чуть не забыл. И что мне с тобой делать? – спросил Датчанин. – Отдать мутантам с Филевской? Еще бы знать, где искать этих ребят. Да и что они сделают с тобой? Может, ты для них – чужой, и они будут плохо с тобой обращаться?

Цезарь вздохнул, словно понял что-то. Линда опять застонала. Датчанин не знал, как ей помочь, и надеялся, что животное справится само. Он решил дождаться, чем все кончится, словно чувствовал какие-то обязательства по отношению к покойному хозяину Линды. Он решил, что если бедняга, как он опасался, не выдержит усилий и тоже умрет, то он из гуманности убьет и ее малышей, чтоб не мучились. А с Цезарем потом решит. Вроде бы сталкер рассуждал логично, и все равно от этой логики ему выть хотелось.

Так и шло время, в темноте непонятно было, день сейчас или ночь. Линда стонала. Цезарь сочувственно гладил ее, приговаривая «Бо-бо», потом затих – видно, уснул. И наконец, после особенно мучительного стона, Датчанин услышал новый звук – тонкое поскуливание. Он посветил фонариком. Возле Линды копошился слепой детеныш. Ни крыльев, ни рогов у него вроде не наблюдалось – с первого взгляда это был обычный щенок. Но Истомин ни капли не удивился бы, если бы тот вдруг произнес что-нибудь вроде «Ням-ням». Линда лежала неподвижно, и лишь бок ее чуть заметно поднимался и опадал – она еще дышала. Детеныш тыкался ей в брюхо и наконец, найдя сосок, зачмокал. Линда, полежав еще немного, повернула голову и принялась обнюхивать детеныша, затем лизнула раз, другой. В тоскливых глазах ее впервые появилось подобие интереса к жизни.

– Вот так-то лучше, – сказал Датчанин.

Проснулся Цезарь и, жалобно хныкнув, тоже подполз к Линде. И пристроился сосать рядом со щенком. Та не возражала, облизала и его.

– Ну вот, видишь, все и налаживается, – сказал ей Сергей. – Я с вами побуду еще немножко, дождусь, когда ты сможешь снова охотиться. Будешь кормить заодно и Цезаря, а он приглядит за твоим малышом, пока будешь в отлучке. Глядишь, и его охотиться научишь со временем.

Через несколько дней Датчанин решил, что вполне может покинуть вновь образовавшееся семейство. Тело бывшего напарника он все-таки оттащил в нишу неподалеку, постарался прикрыть обломками досок, клочьями ваты – всем, что под руку попалось. Оставив Линде, которая быстро шла на поправку, хотя еще хандрила, запас дичи, сталкер тронулся в обратный путь, сожалея, что оборвалась еще одна ниточка, связывающая его с жизнью. «Прав был Каскадер. Те, что помнили прежний мир, постепенно уходили. А те, что идут им на смену, будут уже другими. Новое поколение, может, будет еще что-то знать из школьной программы – от родителей. А дальше уж все будет зависеть от их наставников. Постепенно те, кто знает верхний мир не по рассказам, вымрут совсем, и будут только легенды ходить о том времени, когда люди жили наверху. Хозяевами жизни станут такие, как та девочка, Ника, – не обремененные грузом лишних теперь знаний, зато не отягощенные и чувством вины за погубленный мир. Или, наоборот, – отягощенные? М-да, как сказал поэт, жаль только жить в эту пору прекрасную…

А я, пожалуй, выбравшись отсюда в метро, дойду до Баррикадной, перейду на Краснопресненскую, сяду на курсирующую по кольцу дрезину. Выйду на Комсомольской, а оттуда подамся на Чистые пруды, благо по сталкерской корочке везде пропускают беспрепятственно. Давно пора проверить слухи про чайный магазин, до которого редким смельчакам удается добраться. А заодно и посмотреть – как оно теперь на Красной линии. Эта Ника, она ведь там выросла. Когда вернусь, то расскажу ей, как побывал в ее родных местах. В самом деле, почему я вдруг удрал от нее, чего испугался? Обидел ее, она теперь переживает, наверное. Ничего, пусть пока хорошенько подумает. Может, мы станем друзьями, если она выкинет из головы эту свою никому не нужную влюбленность».

Ника сидела в камере. Она, когда-то лишь понаслышке знакомая со знаменитой Лубянской тюрьмой, теперь получила возможность увидеть ее изнутри. Девушку устроили даже с удобствами – в камере была кровать с полосатым матрацем и байковым одеялом. И она, измученная последними событиями, почти все время спала. Все равно теперь от нее ничего не зависело. И у нее была куча времени на то, чтобы вспоминать, раздумывать, строить предположения о том, что с ней сделают. Она только старалась не думать о Датчанине – это было слишком больно.

Она все силилась понять – как же это так получилось. Муся хрипела у нее на руках, Муся умирала. Глядеть на это сил не было. Ника знала, что на Красную линию ей нельзя, тем более та, рыженькая, предупреждала. Но только здесь Мусю могли спасти.

Следователь как-то обмолвился, что девчонка идет на поправку. «Значит, не зря все было, – обрадовалась Ника. – А уж потом, когда выздоровеет, Муся сама разберется – сбежать отсюда всегда успеет. А может, она и не захочет. Ей теперь обеспечена сытая жизнь, она – живое напоминание о справедливости красных».

О собственной участи Ника старалась даже не думать.