Спекулятивный реализм: введение

Мы подходим к точке разрешения этического расщепления «между этикой настоящего (этика надежды на грядущее возникновение) и этикой будущего, воплотившего эту надежду, которая, таким образом, оказывается буквально этикой отчаяния»[668]. При наступлении Мира справедливости наше прежнее желание справедливости уже не имеет значения, и нам остается этика «добросердечия, присущего состоянию, освобожденному от ранней смерти»[669]. Однако это не будет работать для всех, поскольку есть те, для кого справедливость не самоцель, а только «след чего-то по ту сторону мысли»[670]. Мейясу, очевидно, не хочет иметь ни малейшего отношения к этой фундаментально религиозной жажде трансценденции, ведь для него возобновление наших нынешних жизней – достаточный объект надежды: «любая “мораль”, не поддерживающая перспективу воплощения своего объекта, это религиозная мораль»[671].

В конечном счете, связь между бытием и людьми будет обеспечена не еще одним Символом, а подобным Христу посредником, у которого есть, по меньшей мере, одно уникальное качество, отсутствующее у христианского Христа. Наряду с благостью, всеведением и всемогуществом, ожидаемыми от этой мессианской фигуры, есть еще и оригинальная особенность: этот посредник может

и должен отменить свое собственное превосходство, как только воскрешение произойдет. «Этим уникальным жестом контингентность собственной власти посредника подчиняется воле стать равным со всеми остальными. Тем самым посредник принимает суверенную человеческую возможность не быть избранным собственной властью – даже в этом случае всемогущества»[672]. Как бы странно это ни звучало, когда воскрешение всех людей произойдет, этот всеведущий и всемогущий посредник станет жить среди нас как еще один обычный сосед. Все это, очевидно, противоречит атеизму, неизменно модному среди философов. Но Мейясу поклонник атеизма не больше, чем религии. Главная проблема атеизма, по его мнению, в том, что он сводится к «подтверждению религиозного разделения существования»[673]. Другими словами, «атеизм заключается в том, чтобы быть удовлетворенным неудовлетворительной территорией, которую уступает ему религия […] Сначала он признает, что территория имманентности в точности так плоха, как это описывает религия, затем объявляет, что существует только эта территория, и, наконец, вопрет признанному им факту всеми правдами и неправдами изобретает способ сделать ее пригодной для жизни»[674]

. Атеисту остается лишь «“мужественная” и “ироничная” радость перед лицом нашей конечности, высшее веселье от непрекращающихся трудностей» и тому подобное.

Заключительная часть книги начинается с вопроса, хорошо знакомого по недавней французской философии: «Как можно помыслить единство еврейской религии и греческого разума?»[675]. Мейясу точно не хочет, чтобы такое единение происходило под властью религии или атеиста: «по мнению атеиста, Бог это дело священника; по мнению философа, это дело, слишком серьезное для священника»[676]. Мы не создания Бога, а скорее Его возможные предшественники, и, быть может, многие из наших страданий – только родовые схватки грядущего Бога. И далее Мейясу продолжает мысль, хотя и с досадным привкусом неприемлемой декартовской теории животных: «мы страдаем, потому что в отличие от животного, которое не знает о возможном возникновении человечества в своем становлении, мы знаем о возможном возникновении божественности – в своем»[677]. Книга завершается полезным обсуждением четырех возможных отношений Бога с людьми, три из которых уже были испробованы человеком. Во-первых, мы можем решить не верить в Бога, потому что Он не

существует. Разумеется, это атеистическая позиция, которая ведет к «печали, равнодушию, цинизму»[678] и потому отвергается. Во-вторых, мы можем верить в Бога, потому что Он существует^ и это ведет помимо прочего к «смешению […] Бога как любви и Бога как власти», а также к теодицее, оправдывающей даже такие зверства, как растерзание детей собаками[679]

. В-третьих, есть более редкая альтернатива – не верить в Бога, потому что Он существует. Эту позицию Мейясу отождествляет с позицией Люцифера и «бунта против Творца, в котором находит свое выражение реактивная потребность возложить на кого-то ответственность за пороки этого мира»[680]. Неиспробованным осталось лишь четвертое отношение: верить в Бога, потому что он не существует. Именно эту новую альтернативу, предлагаемую Мейясу в конце, и «следует выбрать»[681].