Спэнсер Коэн. Книга 3

Проснулся я, когда пришедшая на вечерний обход медсестра проверяла аппаратуру.

Эндрю спал на раскладушке, и от знания, что он до сих пор был здесь, в груди потеплело.

Он меня любил. Я знал, что он любил. Я слышал, как он рассказывал матери. Но он признался мне. Он признался мне, что любил меня. Это было сказано. Слова уже нельзя было забрать назад. Я не сомневался, что в отношении этих трех слов у вселенной имелась оговорка “никаких возвратов”. Не то чтоб мне хотелось, чтоб он от них отказался. Боже, да это последнее, чего мне хотелось.

Зато мне хотелось, чтоб мой глупый мозг и еще более глупое сердце определились, что делать с этими словами.

Самое сложное заключалось в том, что я тоже его любил. Мой глупый мозг был в состоянии признать, что мое предательское сердце сотворило то, что много лет назад я поклялся не делать. Что я влюбился.

И вот он спал на раскладушке в моей больничной палате. И я его любил. Он делал меня счастливейшим мужчиной в мире. Все дело было в словах, тех трех коротеньких словах. Можно было сознаться самому себе, что я любил Эндрю. Но заставить себя произнести их перед Эндрю я не мог.

Было нечто совершенно кошмарное во вручении израненного сердца другому человеку.

Все эти мысли наряду с постоянным писком и наполнявшими больницу звуками не давали уснуть. Эндрю очухался в начале седьмого, растерянный и немного не выспавшийся, но как только понял, где находился, тут же подумал обо мне.

— Привет. Как себя чувствуешь? — Голос его хрипел, и он провел руками по лицу.

— Гораздо лучше. Усталость по — прежнему есть, но мне уже лучше.

Он встал и потянулся. На нем до сих пор была вчерашняя одежда, после сна он выглядел помято и великолепно. Он поймал меня на подглядывании и улыбнулся.

— Что?

— Ничего. Спасибо, что остался.

— Где ж еще мне быть?

Я протянул ему руку, и он ее принял.

— Я практически всю ночь не спал. И почти присоединился к тебе на раскладушке.

Он улыбнулся и провел моей рукой по своему небритому подбородку.

— Вряд ли «братья» могут быть настолько близки.

О, точно.

— Братья?

— Вообще — то, сводные братья, но да.

— Я бы сказал, что мне до ужаса приятно, что мой сводный братишка остался на ночь, и мне захотелось пообниматься с ним в его постели.

Вошла медсестра, Эндрю резко отпустил мою руку и поднялся. Он открыл оконные шторы, а сестра проводила рутинную проверку и печатала что — то на компьютере.

— Скоро будет завтрак, — уходя, сообщила она.

Эндрю поморщился и вынул телефон из кармана. Что — то написал, потом посмотрел на меня.

— Ты не будешь есть больничную еду.

— Я как бы голоден.

— Как и я, но больничную еду подают в гастрономическом аду.

Я усмехнулся, отчего проснулся мой мочевой пузырь.

— Надо отлить.

— О, давай помогу. — Эндрю опустил ладонь мне на плечо.

— А подержать за меня не хочешь?

Он засмеялся.

— Вряд ли кто — нибудь оценит.

— Я в порядке, — заверил я, поднялся на ноги и потащил за собой стойку капельницы. — Встать я могу.

Он закусил губу.

— Не в этом смысле, — фыркнув, произнес я. — Точнее в этом смысле тоже могу, но мне не хотелось бы в момент прихода доктора щеголять палкостоянием.

— Чем?

— Типа стояком, только добавь сюда еще и полный мочевой пузырь. Ну, знаешь, такое бывает. — Я прошел в ванную комнату и подкатил к себе физраствор. — Через сорочку видно мой зад?

— А, да.

Я покрутил задницей.

— Прекрасно. — Я закрыл дверь, опустошил мочевой пузырь, потом помыл руки и умыл лицо. В больницах мне всегда казалось, что я грязный. К двери я стоял спиной, чтоб у Эндрю был идеальный обзор на мой зад. Протянув за спину руку, я распахнул дверь. — Знаешь, эти сорочки могут пригодиться. Может, стоит прихватить домой?

Только вот засмеялся не Эндрю. А Сара. Очень громко. Я обернулся. Эндрю медленно закрыл лицо руками, Сара, согнувшись, беззвучно сотрясалась от хохота, родители Эндрю, у которых в руках были еда и напитки, пытались сдержать смех, а врач приподнял бровь, неспешно кивнул и проговорил:

— Думаю, вы можете ее забрать.

Не сомневаюсь, я стал бордовым от головы до кончиков пальцев на ногах. И пропищал:

— Я не знал… Господи, простите.

— Я так понимаю, вам стало лучше? — спросил доктор.

— Гораздо. — По — прежнему избегая зрительного контакта с присутствовавшими в палате, я обошел их всех и присел на кровать. И удостоверился, что все было должным образом прикрыто. — Пожалуйста, можно мне домой? Я предпочел бы умереть от смущения там.

Влетела медсестра, без слов забрала капельницу, а когда она ушла, выражение лица доктора из веселого стало серьезным. Он прочитал мне лекцию о тяжелых формах аллергии, типа я ничего не знал, и кивком показал мне готовиться к выписке.

— Как уже было сказано прошлым вечером, я предпочел бы, чтоб ближайшие двое суток вы не оставались в одиночестве. При первых же признаках головокружения или тошноты, одышке или отечности вам нужно будет вернуться.

— Я могу с ним остаться, — сказал Эндрю.

Доктор фыркнул.

— Скоро с бумагами вернется сестра. Сделайте все возможное, чтоб она не поймала вас за кражей сорочки.

— Я пошутил. И мне очень жаль, — пробубнил я, и меня поглотила новая волна позора.