Спиноза и его друзья в Древней Руси

– Катька, Витька! – простонал Бонифаций. – Орел там их клюёт, а мы здесь…

Снова свистнул дозорный.

– Готовьсь! – скомандовал атаман.

– Брось, не штоит, не взять ничего, – Стешка даже не обернулся на реку. – Дальше, дяденька!

– Ну, – поддержали кашевара разбойники, не поднимаясь с мест. – Дальше, дальше!

Пушкин усмехнулся:

– Благодарная аудитория. Что ж, слушайте.

Как по Волге-реке широкой

Выплывала востроносая лодка,

Как на лодке гребцы удалые,

Казаки, ребята молодые.

На корме сидит сам хозяин,

Сам хозяин, грозен Стенька Разин…

Атаман Ураков так и подскочил.

– Ах ты, змеёныш! – бросился он к кашевару. – На груди тебя пригрел, а ты измену замыслил? Чуяло мое сердце, чуяло!.. Один струг пропустили, другой, а теперь ты на моё место метишь?! В Волге-матушке твоё место, на донышке!

Он выхватил пистолет и, никому не дав опомниться, выстрелил в Стешку. Петуля пригнулся и закрыл лицо руками.

– Ох! – дружно вырвалось из разбойничьих глоток. – Убил!

Бонифаций покосился на кашевара. Но тот стоял и не падал.

– Бах! – Ураков выстрелил прямо в Стешкину грудь из другого пистолета. Кашевар только захлопал глазами.

– Заговорённый! – закрестились разбойники. – Пуля не берёт!

Атаман в ужасе бросил пистолеты и первым рванулся вниз. Шайка кинулась врассыпную.

В распадке между холмов остались только трое. Два пацана и памятник.

– Не понял, – сказал Петуля, – чего это они свалили?

Пушкин расхохотался:

– Заговорённый, заговорённый! – он протянул Стешке руку и разжал кулак. – Держи на память. Это как мух ловить.

На бронзовой ладони лежали две сплющенные пульки.

Глава 2. Шаганэ из Шемахи

– Не могу больше, – пожаловался Петуля. – Ноги гудят.

Он присел на камень.

– Да, пожалуй, мы так ничего не добьёмся, – кивнул Пушкин. – Вон сколько холмов облазили. Ни Дивы-птицы, ни Катрин, ни Спинозы…

С самого утра, распрощавшись со Стешкой, рыскали они по окрестным утёсам, но ничего, даже отдалённо напоминающего гигантское гнездо, не видели. А над Волгой уже сгустились сумерки.

– Чё делать будем? – Петуля прислушался к своему животу. – И жрать охота.

– Отложим поиски до утра, – решил поэт. – В темноте одолевать кручи бессмысленно. Продолжим экспедицию завтра. Как знать, возможно, они ещё живы…

От разогретого за день леса подымался пар. Вода в реке была спокойной, тихой и прозрачной. Иногда над поверхностью скользила серебристая дуга рыбьего тела, во все стороны от неё разбегались круги.

– Рыбки бы, – Бонифаций завистливо проводил взглядом плеснувший по воде хвост.

– Можно и наудить, – согласился памятник.

– Чем? – безнадёжно спросил бизнесмен. – Хоть бы крючок какой был.

– Боливаром моим, – и, войдя по колено в воду, Александр Сергеевич ловко подцепил рыбину шляпой.

Бонифаций разжигал костер. Горький опыт с печкой не прошёл для Петули даром. Теперь он действовал по всем правилам. Сложил крест-накрест толстые поленья, накидал на них сухого мха, а сверху соорудил домик из тонких веточек. Оставалось только поджечь.

– Эй! – крикнул двоечник великому русскому писателю. – Вы, случайно, не курите?

– Курил, – отозвался Александр Сергеевич, выбрасывая на берег крупного осетра. – Но, к сожалению, спичек у меня нет. Впрочем, можно обойтись и без них. Поищи кремешек.

Под ногами перекатывались голыши. С Бонифация сошло семь потов, прежде чем он высек искру. И вскоре на берегу запылал маленький костёр.

– Завидую тебе, брат Петуля, – растянувшись на песке, поэт подпёр голову рукой и с удовольствием наблюдал, как мальчик уписывает за обе щёки печёную рыбу. – Волжская осетринка, скажу тебе, знатная штука. Жаль только, мне теперь не оценить её сладости…

– А вы попробуйте, – посоветовал Рюрикович, протягивая поэту кусок. – Вдруг пойдёт.

– Попробовать-то можно, да что толку? – отказался от угощения классик. – Я давеча в Коростене пиво пил. Но, представь себе, не ощутил ни вкуса, ни аромата. Не много радости быть бронзовым.

– Ага, – кивнул Петуля. – И я пиво пробовал…

– А я предпочитаю вино, – признался Александр Сергеевич. – Мадера, рейнвейн, клико… Поверишь ли, даже простое деревенское винцо может быть очень и очень тонким.

Статуя мечтательно посмотрела в тёмное небо.

– Бывало, в Бессарабии Никита наливает мне полную кружку с розовою пенкою… Выпьешь, закусишь брынзою и помидором – ах!

– Я один раз, – вспомнил Петуля, – в школе стих учил. Там ещё мужик со старухой пил. Говорит, горе, мол, у меня…

– Выпьем, добрая подружка

Бедной юности моей,

Выпьем с горя. Где же кружка?

Сердцу будет веселей,

– продекламировал Пушкин.

– Точно! – обрадовался Бонифаций. – Вам тоже наизусть задавали?

Пушкин рассмеялся:

– Да я, брат, с этой старушкой был коротко знаком. Это няня моя. Добрейшая была женщина…

– Слышь, – вдруг прервал его Петуля. – Тут кто-то есть.

Сквозь шорох волны пробивались неясные звуки, похожие на плач.

– Геракл это! – Бонифаций вскочил на ноги. – По Спинозе страдает!

Он бросился в темноту. Поэт выхватил из костра головню и поспешил за ним.

На берегу у самой воды билась в рыданиях женщина.

– Ай-яй-яй! – голосила она. – Ой-ёй-ёй!

– Не Катька, – разочаровался Рюрикович.