Спокойная совесть

Каждую субботу по вечерам — как и в этот вечер — Хуан Мануэль бродил с Хайме по улицам и площадям Гуанахуато. «Рай, закрытый для многих», — таким виделся юному Лоренсо город Гуанахуато, небольшое прибежище множества людей, город, где так приятно ходить не спеша и разговаривать, волшебный город с каменными лабиринтами и меняющимися на протяжении дня и ночи красками. Такова была академия, в которой пробуждался разум двух друзей. Да и есть ли иная начальная и истинная школа раскрытия личности, чем долгие и почти безмолвные прогулки с другом отрочества, первым, кто относится к тебе как к мужчине, кто слушает тебя, первым, с кем ты делишься впечатлениями от прочитанного, зарождающейся мыслью, новым планом жизни? Этим-то и обогащали друг друга Хуан Мануэль и Хайме в субботние прогулки. Жизнь города, протекающая при открытых окнах, возбуждала их наивную любознательность. Когда спускаешься и подымаешься но улицам Гуанахуато, по этим старинным узким улицам XVII вока, глазам предстает, как некий улей, повседневная жизнь. Вот за зарешеченным окном желтолицая старуха, бормоча молитву, перебирает четки; вот за другим — пятеро малышей в белых нагрудничках, прильнув к решетке, лижут железные прутья и орут веселым хором; а вот там девушка, зардевшись и опустив глаза, подает руку своему любезному. Стелят постели, штопают носки, пьют прохладительное, потягивают шоколад, обсуждают новости и сочиняют сплетни, глазеют на проходящую мимо жизнь, ждут, полулежа в качалке, прихода смерти, делают детей, метут полы и сидят у одра покойников; и все это происходит при открытых окнах, смотри кому не лень. Но также — с удивительным спокойствием, в удивительной тишине. На этом открытом взорам существовании лежит гнет глухого одиночества. То, что на других широтах, у другого народа было бы празднеством и шумным дружеским весельем, в Гуанахуато — безмолвное, напряженное течение будничной жизни между двумя ее пределами — колыбелью и саваном.

В прошлую субботу Хуан Мануэль дал Хайме почитать роман Стендаля. Богатому было трудней приобретать книги, чем бедному, потому что последний пользовался хоть минимальной независимостью, которой у Хайме не было абсолютно. Вдобавок супруги Балькарсель установили над ним строгий контроль. Поэтому Хайме приходилось по субботам проносить в дом одолженную у приятеля книгу контрабандой. В каждой книжке было много пометок на полях, много подчеркнутых мест — издание всегда самое дешевое, картонный переплет вот-вот разлезется.

— Ты прочитал… мою книгу? — спросил Хуан Мануэль, кладя руку на плечо Хайме, когда тот вышел на улицу.

— Дядя и тетя отобрали. Сказали, что она запрещена.

Друзья, как обычно, пошли по улице Кантаритос. Хуан Мануэль шагал молча, лицо у него было грустное, но Хайме — как ни хотелось ему — не решился предложить купить другой экземпляр.

— Как ты думаешь, Себальос… твои дядя и тетя… в состоянии понять, что написано в этой книге?

Обращение по фамилии было одним из молчаливо принятых условий этой юношеской дружбы. Все странности подростков — педантичность, скрытность, строптивость, насмешливость, стремление к оригинальничанью, — все то, что мы называем «причудами переходного возраста», — это всего лишь способы ‹самоутверждения перед взрослыми, не желающими смотреть на подростка как на личность. Между друзьями это выражается — в инстинктивном подчеркивании взаимного уважения, которое у Хайме и Хуана Мануэля проявлялось, в частности, и таким образом. Себальосу сперва было трудно называть товарища по его фамилии, которая и на фамилию-то не походила. Однако Хуан Мануэль выговаривал «Лоренсо» по-особому, не так, как обычное имя из святцев: он сильно акцентировал второй слог, а последний произносил еле слышно, как бы просто делая выдох: Лорен-со. Хайме научился произносить так же, и у молодого индейца всякий раз взгляд вспыхивал благодарностью.

— Что произвело на тебя наибольшее… самое яркое… впечатление?

— Знаешь, Лоренсо… — Хайме скрестил руки на груди и нахмурил брови, — там есть место, где автор говорит, что всякое великое предприятие, если за него берется великий человек, сопряжено с крайностями. И потом, что, лишь когда оно свершено, его величие становится понятно средним людям.

— Да, всякое радикальное… предприятие.

Взаимное уважение друзей выражалось также в точном, чуть педантичном сообщении друг другу цитат и мыслей.

— Мне это кажется очень верным наблюдением, ты согласен? — сказал Хайме, важно морща нос. — Так, только так должны поступать христиане. Так поступал Христос. Его считали безумным экстремистом, радикалом, а теперь все называют себя его учениками. Ученики безумного!

— Боюсь… — с обычной своей медлительностью сказал Лоренсо, — что вера, основанная… на примере отдельного индивидуума… силой подражания превращается в карикатуру. Христианство было обращено в карикатуру духовенством… и… представителями высших классов… богачами… Верно я говорю?