Спор об унтере Грише

Его толстое красное лицо со взъерошенными усами и оттопыренными ушами светилось довольством. Теперь он тоже не из самых последних. Хотя он один из тех солдат, которые не умеют подписать своего имени, все же теперь кто-то будет у него в подчинении. Как начальство этот буфетчик, с толстыми лапами и сосисками вместо пальцев, очень добродушен; и когда через пятнадцать месяцев начнется развал армии, крушение старого строя, то он окажется единственным, которому разрешено будет заведовать солдатским буфетом и при новых порядках. Кое-кого «турнут», как выражаются солдаты, но буфетчику, хоть он и не умеет написать свое имя, бояться некого, не-ет!

Вот он стоит, жуя табак, и разгружает с Гришей табачные ящики. Иногда он сам берется за работу, иногда же стоит, заложив руки под широкий кожаный фартук, от которого исходят всевозможные запахи, прежде всего — запах селедочного рассола. Гриша, в холщовой куртке, в бескозырной фуражке, сдвинутой на правое ухо, тащит товары на склад со спокойствием и терпением видавшего виды человека. Вернувшись из лавки, где он довольно долго раскладывал товары, Гриша застал буфетчика в разговоре со знакомым денщиком. Это был денщик полкового священника, который послал его сюда раздобыть по дешевке сигары — сорт, который продавался только солдатам.

Солдатам, полагает господин пастор, выдают слишком много курева. Приятные маленькие темно-коричневые листья, получаемые по такой невероятно дешевой цене из реквизированных бельгийских военных запасов, как будто вполне достойны того, чтобы усладить досуг радеющего о человеческих душах пастора. Ведь у иного пастора дома подрастают детишки, может быть, человек пять или шесть, мал мала меньше — так или иначе, приходится наводить экономию и не тратиться на собственные удовольствия. И пастор поэтому надеется раздобыть ящик таких дешевых сигар. Между тем согласно правил не полагается отпускать одному покупателю более пяти сигар в день. И вот буфетчик пространно доказывает на своем нижнегерманском диалекте, что желание пастора невыполнимо. Кстати сказать, пастор числится за дивизией, а не за комендатурой, а его превосходительство фон Лихов не дает поблажки офицерам или исполняющим обязанности офицеров, если они покушаются на солдатское добро. Это известно буфетчику так же хорошо, как и денщику. Поэтому тот смывается, решив, что если поп не удовлетворится ответом, то пусть отправляется сюда самолично.

Обе впряженные в телегу гнедые лошади с печальным видом засунули шеи по уши в ящик с травой и задумчиво жуют. Быть дождю — это им известно, а двинуться с места нельзя. Предчувствие не из приятных.

Но Гриша все еще надеется, поглядывая вверх, на сгрудившиеся над домами облака, что тучи рассеются из уважения к его холщовой куртке. Дом Замихштейна расположен на одной из главных, богатых перекрестками, улиц старого города Мервинска, неподалеку от большой синагоги, именуемой в официальном плане города «городской синагогой». Унылая тишина улиц бросается в глаза. Дело в том — и это заметно по отсутствию движения, — что сегодня воскресенье.

Полное упразднение воскресных дней на время войны — как признак того, что люди вернулись к дохристианской и, уж во всяком случае, к доиудейской эре, в Мервинске ослаблено царящим в тылу протестантским духом. Во всяком случае, здесь практикуется посещение церкви по воскресеньям, а для канцелярий, штабов, лазаретов, почтовых и прочих учреждений сохранено самое доподлинное воскресенье, украшенное воинскими парадами, но со свободными послеобеденными часами.

Тот факт, что евреям, не открывающим по субботам своих деревянных лавок с широкими железными перекладинами и тяжелыми навесными замками, тем самым навязывают еще один день отдыха, вполне соответствует человеколюбивому настроению в отношении национальных меньшинств.

Что ж, — думают евреи, ежась от холода и запахивая полы своих длинных черных сюртуков, — это все же лучше, чем те времена, когда по приказу комендатуры их заставляли нарушать праздник субботы и держать в этот день лавки открытыми.

В четверть двенадцатого улицы Мервинска становятся улицами районного лагеря. Серые люди в сапогах или шнурованных башмаках топчутся взад и вперед; между одиннадцатью и двумя часами открываются все магазины, в течение четверти часа солдатский буфет до отказа наполняется людьми. Через три минуты под потолком уже висит облако табачного дыма, а вокруг стойки и прилавка стоит гул от движения, восклицаний, смеха; в укромных уголках играют в скат. Уже накрапывает дождь — лошади оказались правы, — мелкий бесцеремонный дождь, тонкие струйки которого пробираются сквозь полотно, к коже.

К счастью для Гриши, один из унтер-офицеров, чувствительный к перемене погоды, имеет при себе палаточное полотно, переброшенное, как шинель, через плечо. Под влиянием уговоров буфетчика и рюмки водки он дает Грише это защитное красно-коричневое полотно. Теперь Гриша уже не промокнет, но ящики с табаком не любят сырости, и он работает совсем не по-воскресному, быстро.