Спор об унтере Грише

— Да. Я вполне в курсе дела. Приятный парень — он напоминает… не знаю, кого он напоминает. Если не ошибаюсь, его лицо все время мелькало среди денщиков…

Познанский побил рекорд неприличия с точки зрения военной дисциплины.

— Правильно, — сказал он, — пардон! — и взял бумаги из рук его превосходительства. — Суть дела совершенно ясна. Мы приговорили к смертной казни некоего Бьюшева, перебежчика. О некоем Папроткине, бежавшем военнопленном, было произведено дознание и доказана правильность его показаний. Дело было направлено в «Обер-Ост» для установления подсудности. И вот что постановил верховный судебный орган края…

Он взял приложенный к делу лист, усеянный крупными, черными буквами, отпечатанными на машинке.

«Принять к сведению и вернуть обратно. По согласовании с господином генерал-квартирмейстером, главнокомандующий восточным фронтом приказывает оставить в силе правильно вынесенный приговор военного суда дивизии и направить подсудимого, с целью приведения приговора в исполнение, надлежащим порядком в местную комендатуру г. Мервинска.

Хотя тождество осужденного Бьюшева с неким беглым военнопленным Папроткиным, из команды военнопленных при лесном лагере в Наваришинске, до некоторой степени является вероятным, однако не может быть и речи о том, что это тождество доказано, тем более что, по мнению господина генерал-квартирмейстера, необходимо, исходя из высших соображений, подчеркнуть, что юридическая сторона этого дела должна решительно отступить перед военно-политической.

Для поддержания престижа нашего судопроизводства и во имя укрепления военной дисциплины пересмотр дела в пользу обвиняемого надлежит отклонить, как необоснованный и вредный для общегосударственных интересов. О приведении в исполнение законного приговора, вновь вступающего в силу, надлежит в официальном порядке доложить нам. За главнокомандующего восточным фронтом: генерал-квартирмейстер; по поручению: Вильгельми, военный судья».

— Все, — заключил Познанский и, помолчав, прибавил — Далее здесь имеется не совсем обычная, но вполне уместная пометка чернильным карандашом — «проем.» — и известный инициал «Ш».

Старик встал с дивана, подошел к Познанскому, который вежливо освободил ему кресло у письменного стола, и взял из его рук бумагу. Затем вставил монокль в глаз и еще раз внимательно прочел, шевеля губами, приговор — фраза за фразой.

Крайне вежливо, с безразличным видом джентльмена, он произнес:

— Если я правильно понял, перед нами акт чрезвычайной мудрости. — И тихо, сквозь зубы, добавил: — Какая бессмыслица!

Наступила строгая тишина. В дверь постучали.

Сестра Софи, с раскрасневшимися щеками, со счастливым блеском в серых выразительных глазах, принесла на подносе две чашки кофе. Она, улыбаясь, смотрела то на одного, то на другого, но, поняв, что здесь что-то происходит, быстро стряхнула улыбку с лица, как сбрасывают с себя платье, тихо сказала «пардон» и вышла.

Лихов маленькими глотками пил свой крепкий, сладкий черный кофе. Познанский начал каким-то угасшим голосом:

— Мы — не дети. Наши чувства, прежде чем вылиться в какое-либо решение, должны быть осознаны разумом. Мы прекрасно знаем, что в такое время, как наше, для Шиффенцана жизнь человека столь же малоценна, как жизнь навозного жука. Возражать против этой точки зрения — значит затевать спор о самой войне, а такой спор между военным судьей и генералом действующей армии в тысяча девятьсот семнадцатом году выглядел бы несколько смешно.

На протяжении тысячелетий много зрелых людей высказало ряд резких суждений о смысле, вернее, о бессмыслице войны. Война осуждена. И лучшее тому доказательство — мы оба, восседающие тут в мундирах, и Зигельман, отстукивающий там, внизу, последнюю военную сводку. А те, кто полагает, что жизни не переделаешь, что она навеки неизменна, те, конечно, за войну.