Спор об унтере Грише

— На свете столько всепрощения, — воскликнул он по-русски, — что хватит на всех людей, даже на немцев. Среди них есть хорошие парни. Я видел, как мои товарищи, пленные русские, выбирали картофельную шелуху из мусорных ям и дохли от голодного тифа. Это тоже простится! Я видел, как многие из них шли со связанными руками, с проволочными петлями на шее, как они падали, обессилев. Но этого не надо вспоминать: простить, простить! Ведь это же были только русские, пленные! Простить… и даже если некоторые бросались в отхожие места и тонули там — простить и по-братски забыть! Все в жизни просто! Я это понял! Все ясно, и хорошо, и прекрасно, а война — это только так, невзначай, ошибка. Ружейные приклады пойдут на рукоятки для молотков, сталь и железо на инструменты. Папроткин обнимется с Бьюшевым, а бедная Бабка — тссс — ее мы не будем трогать!.. — Он так крепко ударил себя рукой по губам, что пошатнулся и внимательно посмотрел на окровавленную руку. Отчаянный смех был ответом на эту речь и на этот жест. Тон убежденного всепрощения и доброты, сквозивший в этом прерываемом икотой потоке слов, иначе и не мог быть принят. Но благодаря этому перерыву силы, к счастью, покинули Гришу. Он подался вперед и сказал: — Тевье… Поди ты со своим смыслом жизни… Никто не обязан умирать за это. Ты просто дурак еврей! — Тут Гришу вырвало.

— Отставить! — возмущенно закричал его превосходительство. Все присутствовавшие разделили его негодование. — Экая грязная свинья, этот русский!

Глава третья. Телефонные провода

Десять часов вечера. В информационном отделе штаба дым коромыслом, В широко раскрытые окна глядит усеянное звездами августовское небо.

Вокруг планеты неприметно вибрируют токи энергии, которыми наполнена вселенная. Человек научился использовать один из этих видов энергии. По проволоке передаются слова. С неуловимой скоростью скользят от человека к человеку жужжащие колебания насыщенного электричеством эфира. Эти производимые словами колебания вновь облекаются в слова, передают мысль.

За аппаратом сидит, надев наушники, как, бывало, зимою в Вогезах, телефонист ефрейтор Энгельс.

Неизвестно, нарушает ли он этим служебную инструкцию. Он слышит каждое слово. Над ним склонился ефрейтор Левенгард, он весь любопытство, горящая трубка чуть не вываливается у него изо рта.

— Человече, — попыхивает он, — насыплет он ему? Стукнет его хорошенько по башке? Да скажи хоть слово, человече!

В эти времена — самые бесчеловечные из всех времен — солдаты часто называют друг друга «человече».

Ефрейтор Энгельс только нетерпеливо машет рукой и прислушивается.

То, что он слышит, видимо, целиком его захватило. Он сидит тут, словно пианист со связанными руками перед клавиатурой рояля. В этой комнате, где так напряженно слушают, не раздается ни звука. Тишина так глубока, что кажется, будто трели соловья, который далеко за окном, в кустах бузины, раньше срока начал свою волшебную ночную песнь, — самые громкие звуки на земле. Да еще где-то вдали, на горизонте, тихо гудит автомобиль.

— Человече, — обращается Энгельс к приятелю, прикрывая рукой отверстие телефонной трубки. — «Вы что, убийцей меня сделать хотите, черт возьми?» — вот что отрезал старик этому солдафону.

— Небось самому Шиффенцану он этого не скажет!

— Плохо ты знаешь Лихова!

— Ему тоже приходится действовать по инстанции. Не знаю только, какой смысл напускаться на этого Вильгельми? Ведь он только на побегушках у Шиффенцана.

И оба снова слушают. Телефонисты, да и любой, кто слышал этот разговор, могут из него полностью ознакомиться с несложным делом Бьюшева. Человека приговорили за проступок, которого он, как ясно доказано, не совершил. И, вместо того чтобы заново пересмотреть дело, Бьюшева хотят расстрелять. А Лихов противится этому.

— Ясно, старина, Лихов не станет потакать такому делу!

Однако Энгельс, опытный, бывалый, несмотря на свои двадцать два года, солдат, машет рукой и, выждав некоторое время, задает в трубку вопрос в раз навсегда предписанной форме, которая исключает хотя бы нечаянное обращение солдата к начальству просто на «вы»:

— Разговор продолжается? Разговор продолжается? Разъединяю! — И, вынув вилку, он разъединяет кабинет его превосходительства и кабинет военного судьи Вильгельми в Белостоке. Изрядное количество километров лежит между ними! Затем, закурив папиросу, он говорит:

— Конечно, старика на это дело не подбить — по крайней мере я так полагаю. Но за жизнь Бьюшева я теперь и сигареты не дам.

— Человече, — говорит Левенгард, — ведь это же убийство! Ведь он невиновен!

— А когда ты ползком пробираешься через проволочные заграждения к аппарату «А», чтобы подслушивать разговоры французов, виновен ты тогда или невиновен? А если такая вылазка добром не кончится, что это — убийство или нет? Нашел у кого искать справедливости, у пруссаков! И сигареты не дам за Бьюшева со всеми его потрохами.

— Как, разве ты думаешь, что старик не сумеет настоять на своем?