Спортивный журналист

Кэтрин награждает меня самой сияющей своей улыбкой – глаза мерцают, крупные бостонские зубы переливаются на свету, точно опалы. Сейчас мы здесь совсем одни. Пустые кабинки тянутся пустыми рядами до самой пустой приемной и пустых лифтовых шахт – лучшего места, в каком могла бы процвесть любовь, и не придумаешь. У нас есть общее дело, да и вообще много общего: ее восхищение мною, мой совет относительно ее будущего, мое восхищение ею, ее уважение к моим мнениям (которые способны соперничать даже с мнениями ее старика). Забудьте о том, что я вдвое, самое малое, старше. В этой стране возрасту придают слишком большое значение. Европейцы смеются за нашими спинами, с удовольствием предвкушая все хорошее, что может выпасть на их долю между «сейчас» и смертью. Кэтрин Флаэрти и я – просто двое оказавшихся здесь людей, способных много чем поделиться друг с дружкой, у нас есть масса мыслей и большая потребность в подлинном взаимообмене.

– Вы и вправду великолепны, – наконец высказывается она. – Самый настоящий оптимист. Совсем как мой отец. Теперь все мои заботы кажутся мне сущей мелочью, от которой скоро и следа не останется.

Судя по ее улыбке, она и вправду так думает, меня же охватывает нетерпеливое желание поделиться с ней еще какой-нибудь мудростью.

– Я предпочитаю считать себя буквалистом, – говорю я. – Что бы с нами ни случалось, случившееся немедля становится буквальностью. И я стараюсь, в меру моих способностей, организовать мою жизнь лучшим образом, какой мне известен.

Я оглядываюсь на стол, словно вспомнив, что хотел навести некую важную справку – в отсутствующем там экземпляре «Листьев травы» или в захватанном томике Айн Рэнд. Однако на столе только и есть что большой пустой блокнот с желтыми листами – первый из них содержит мои неудачные подступы к Хербу и походит на старый список задуманных покупок.

– Если ты не кальвинист до мозга костей, возможности твои, по сути, безграничны, – сообщаю я и поджимаю губы.

– У нас семья пресвитерианская, – говорит Кэтрин Флаэрти и в совершенстве воспроизводит выражение моего лица – поджатые губы и прочее. (А я готов был поставить на команду Папы Римского.)

– Я тоже из этой компании. Правда, позволил себе дать некоторую слабину. Впрочем, думаю, ничего страшного в этом нет. У меня в последнее время забот выше головы.

– А мне, похоже, еще многому предстоит научиться.

И на долгое время в кабинке воцаряется серьезное молчание, слышно лишь, как лампы погуживают над нашими головами.

– Вам дали какое-нибудь задание, которое позволит вам набраться опыта? – экспансивно осведомляюсь я.

В моей голове забрезжила одна идея, но она пока еще скрыта горизонтом, а показаться Кэтрин замышляющим нечто я не хочу, поскольку это заставит ее в спешке смыться отсюда. (Я вдруг понимаю, до чего неприятна мне мысль о знакомстве с ее отцом, хоть и полагаю, что мужик он отменный.)

– Ну, я взяла несколько телефонных интервью, это довольно интересно. Бывший тренер одной из принстонских команд оказался перебежчиком из СССР, в пятидесятых он передавал нам во время соревнований ядерные секреты. Перебежал, как я поняла, втихую, правительство заранее подготовило для него место в Принстоне.

– Хорошая история, – говорю я. И она действительно хороша. Низкопробная интрига, есть где развернуться.

– Увы, я не умею задавать правильные вопросы. – Она морщит лоб, желая подчеркнуть, что искренне огорчена отсутствием у нее этого навыка. – У меня они выходят слишком сложными, а ответы я получаю короткие.

– Тут нет ничего удивительного, – говорю я. – Старайтесь, чтобы вопросы были простыми, и не забывайте повторять их снова и снова, переиначивая. Большинству спортсменов до смерти хочется рассказать вам всю правду. Нужно им просто не мешать. Как раз поэтому многие спортивные журналисты и становятся жуткими циниками. Роль у них вовсе не такая значительная, как им кажется, вот они и злобятся. А ведь все, что от них требуется, – научиться хорошо справляться со своей работой.

Кэтрин Флаэрти прислоняется к алюминиевому дверному косяку, глаза ее поблескивают, губы неопределенно кривятся, и ничего она в этот исключительно важный миг не говорит, только кивает. Да. Да.

Придется мне за двоих отдуваться.

Ясная луна сегодняшней ночи проштамповала темный мой горизонт плавным серебристым горбиком, мне нужно лишь встать, с твердостью святого Стефана скрестить на груди руки и предложить Кэтрин прогуляться по прохладной Парк-авеню и, может быть, добрести до Второй, съесть там по сэндвичу и выпить пива в заведении, которое я должен знать (но пока не знаю), а после пусть дремотная ночь сама позаботится и о себе, и о нас. Парочка. Горожане установленного образца следуют рука в руке под размытой дымкой луной – близкие люди, гуляющие по тихой улице, большие доки по части новых романов.