Справа оставался городок

Но так он только говорил. Куда уж денешься, если вырастаешь в обстановке этого постоянного бега кому-то на выручку? Мама так и говорила: «Сынок, хороший человек не ждет, когда его позовут на помощь. Если он хороший – он уже рядом, пока ты только что-то там соображаешь».

Его воспитывали в этом «не жди, пока позовут». И Алену воспитывали тоже. «Граждане! Я сложившаяся черствая личность! – кричала она. – Махните на меня рукой». Все смеялись. А потом Илья и не заметил, как стала вытягиваться в струнку его длинноногая супруга: типичная стойка перед «бежать-спасать».

Он видел, как всколыхнулась утром улица. Цветные халатики женщин как сигналы тревоги. И похожие в горе, забывшие вчерашние обиды Тамара и Вера. И Полина с великим осуждением в глазах: а вы, извиняюсь, не понимаете? И крик, второй крик, уже облегченный от разделенности горя.

А эта спокойно себе тюкала в огороде.

«Ну и что? – подумал Илья. – Она по-своему горюет, по-своему радуется… А если и не горюет, то мне ли ее осуждать? Что я о ней знаю?» Мысли принесли удовлетворение. Они казались объективными и справедливыми. Он наклонился и стал вырывать сорную траву с Полининой стороны, а старуха удивленно покачала головой: ну и суетной парень!

– А Славку жалко, – сказал Илья. – Это все-таки дикая нелепица…

– На всех слез не хватит, – сказала Мокеевна, поднимая от тяпки голову. – А тебе он чужой… Ты его, считай, не видел. – И она, собрав в руки светло-зеленую траву-повитель, понесла ее выбрасывать.

«Своего жалеть, родного, – говорила мама, – не велика заслуга. Тут и сердца не надо, тут одного инстинкта хватит. А ты научись жалеть других…»

«Чепуха! – кричала Алена. – Пусть сначала научится любить. Жалость хороша только производная от любви, а не сама по себе, от ума. Такая оскорбительна».

«Никакая жалость не оскорбительна, женщина! И умоляю, пожалейте меня, не спорьте!»

Илья обнимал их обеих. Мама говорила:

«Илюшка! Ты несчастный миротворец».

А Илья целовал ее в ухо и шептал:

«Счастливый, счастливый…»

Мокеевна не возвращалась, и в хорошие, спокойные мысли начинало врываться совсем другое. Удобно ли, что он вообще сегодня здесь? Надо как-то так сделать, чтоб он не мозолил глаза. Вот придет сейчас Мокеевна, он предложит себя в помощники, повозится во дворе, поразговаривает с ней. Но она все не шла. Он присел на камень, стал ждать. Было тихо, и он почему-то вспомнил вчерашнего трубача. Как он догадался, что это он, когда увидел в оркестре парнишку с вдохновенно-перепуганным лицом? Оркестр был шахтной самодеятельностью, по субботам и воскресеньям он играл перед кино. Вера их всех знала, она подвела Илью совсем близко к возвышению и громко прокомментировала: «Хороший оркестр – громкий. Далеко слышно». Илья думал, что музыканты обидятся, но они посмотрели на Верку с согласием. «А вот он, – сказала весело Верка, показывая пальцем на парнишку, – из нашего общежития. Его раз из окна хлопцы выкинули, хорошо что невысоко. Дудел, а люди после смены. А он падал, а трубу вверх держал, чтоб не сломать…» Почему он о нем вспомнил? А, вот почему… Это папа всегда говорил:

«Падая – сохраняйся».

«Не падай». – Это чеканила мама.

«Так в жизни не бывает», – повторял папа.

«Обстреливайте его, обстреливайте, – смеялась Алена. – Ах ты мой бедненький, весь насквозь продырявленный воспитанием».

Потом, когда родилась Натуля, Алена сказала:

«А вот из нее я мишень делать не дам. Мне надоели эти пушки, заряженные благими идеями последних трехсот лет… Скажи своим…»

«А что такое, по-твоему, воспитание?»

«Научить любить и ненавидеть. Все!»

… Вернулась Мокеевна, увидела сидящего на камне Илью, удивилась:

– Все сидишь?

– Дайте мне какое-нибудь во дворе дело, – предложил Илья. – Охота повозиться…

– Нет у меня дел для баловства, – сказала Мокеевна. – И все по мне ладно… Ты иди, там тебя уж Полина искала… – И добавила: – Дворы у нас одинаковые, поищи в своем работы. А я чужих во дворе не люблю. Не обижайся. Я уж так привыкла… – И она ушла.

Пошел и Илья. «Я кретин, – думал он, – я прыгаю через тридцать лет, как через забор». И тут, освобожденная от всяких мелочей и частностей, пришла мысль, что ему хочется уехать. Вот она сказала: чужой. Но ведь действительно чужой. Он что-то вымеривал, вычерчивал, он приволок на помощь и папу, и маму, и Алену, он демонстрировал сам перед собой широту «двусторонней дороги», а она сказала: чужой. Вот и все. Очень просто. Для драматического финала есть возможность стянуть рубаху и повернуться к белому свету спиной – смотрите, я меченый. Но ведь это для слабонервных. А на самом деле слава Богу, что так все кончилось. В сущности, он рад, он сам так хотел…

Полина и Тамара были в темных закрытых платьях.

– Садитесь, поешьте, – сказала Полина. – Горе-то какое.

– Жизнью не дорожат теперь, – услышал Илья тихий голос деда. – Никто теперь ничего не боится. А в забое нужна осторожность…

– И то верно, – согласилась Полина. – Каски не надевают, на ходу из клети прыгают. Это дед верно говорит… Но оно еще и судьба. Какой и прыгает, и на мотоцикле как сумасшедший носится, а живой…