Спустя вечность

«…По-моему, просто невозможно не упомянуть Грига. То есть имя я могу и не называть. Но его предательство, его неблагодарность и бессердечие образуют центр тяжести в папиной трагедии, именно это сделало последние папины годы такими убогими. Когда папа вышел из Психиатрической клиники с заключением Лангфельдта, он, восьмидесятивосьмилетний старик был настолько безвреден (и даже невменяем), что любой человек должен был оказать ему немного человеческого сострадания, не рискуя ничем для своих глубоко национальных чувств. Грубый отказ Грига был слишком бессердечен, тем более, что он очень обязан папе, и лично и как директор издательства. Благодаря Лангфельдту и К^о, папа остался тогда один как перст, можно представить себе, как письмо Грига должно было повлиять на его гордую и уязвимую душу. Он, ничего не подозревая, написал своему другу и издателю… Ведь последнее письмо Грига содержало сердечную благодарность за то, что мы вытащили его из Грини. И уж, безусловно: пока папа сохранял ясность сознания, он вовсе не ненавидел Лангфельдта, другое дело, Григ, ведь Грига он считал своим

другом…»

В силу многих обстоятельств мне трудно выразить свою точку зрения на отношения Харалда Грига с моим отцом. Они закончились так, что я просто отступил перед сильными словами и выражениями. Как я уже говорил, в отношениях со мной Григ всегда был корректен, даже дружелюбен, и во время и после войны. Правда, на это имелись свои причины, и не я единственный знал, что Григ после освобождения оказался в сложном положении, что, наверное, требует своего объяснения, ведь двое других, посаженных по тому же делу, все еще находились в Грини. Думаю, совершенно ясно, что он боялся проявить расположение к своему старому другу Гам суну и что мы с мамой с «национальной» точки зрения, возможно, даже оказали ему медвежью услугу, освободив его. Это одно объяснение, другого я найти не могу, и оно полностью соответствует мудрости, гласящей, что каждое доброе дело создает человеку врага.

И читая снова письмо мамы, которое я процитировал выше, я опять вспоминаю атмосферу того времени, подавленность, одолевавшую ее каждый день и редко сменявшуюся более светлым взглядом на жизнь.

И все-таки ничто не стоит на месте. Мне вспомнилось одно из тех поразительных событий, которые, в виде исключения, позволяют верить в добро.

За год до смерти отца газеты сообщили сенсационную новость: Кнут Гамсун выбран кавалером эксклюзивного «Общества Марка Твена». Отец оказался там единственным норвежцем в компании Черчилля, Трумена, Бернарда Шоу и других знаменитостей. Мама написала: «Это хоть немного обрадовало папу».

Позже, через два месяца после его смерти, ему пришло приглашение стать членом общества «The Academy of Political Science, Columbia University»[61]. Академия могла похвастаться такими именами, как Черчилль и Эйзенхауэр.

Поэтому мы все некоторое время надеялись, что что-то изменится. Григ прислал фру Страй — не лично отцу — новый каталог «Гюлдендала» и просил ее «показать его Гамсуну». В каталоге была большая фотография отца, известная с хороших времен, сделанная Вилсе во время сбора урожая в Нёрхолме. И выстроенное в шеренгу отцовское собрание сочинений. Сигрид Страй, испытывая к отцу самые сердечные чувства, описала эту последнюю трогательную встречу с отцом в своей книге «Мой клиент Кнут Гамсун».

Однако настроения меняются, они либо исчезают, либо затмеваются другими. И все-таки нам всем казалось необычайно важным следить за всеми колебаниями общественного мнения, оценивать отголоски судебных процессов, изучать все выступления «за» и «против» Гамсуна в литературе и ежедневной прессе и при этом сводить концы с концами, держа долги под контролем. В основном это стало главной ношей моей матери и всей нашей семьи на ближайшие годы.

43

Весной через год после смерти отца на одной вечеринке в ателье Ханса Унсета Сварстада, сына Сигрид Унсет, на Габельс гате — 7, я познакомился с Марианне.