Спустя вечность

«Милый Туре!

Итак, послезавтра ты станешь на год старше. Поздравляю тебя с днем рождения! Я записал, что ты родился в 1912 году, и, значит, тебе уже четырнадцать лет, а я-то думал, что тебе исполнится только тринадцать. Летом тебе предстоит конфирмация, само по себе это не так важно, но что ты будешь делать после конфирмации? Как думаешь, чем тебе больше всего хотелось бы заняться? Ты мог бы серьезно заниматься рисунком и живописью, если это твое призвание, но это нам еще неизвестно, в любом случае, путь художника очень тернист и тяжел. В искусстве слишком много собак на одну кость — впрочем, костей всегда не хватает на всех… Об этом надо еще подумать, может быть, тебе стоило бы позаниматься некоторое время в какой-нибудь художественной школе.

Милый Туре, теперь, по праву старшего брата, ты должен особенно внимательно относиться к своему брату и сестрам — начни это с четырнадцати лет.

Папа».

Едва ли я в четырнадцать лет серьезно задумывался о своем будущем. Я отнюдь не считал, что когда-нибудь буду зарабатывать себе на жизнь рисунком и живописью — хотя все было возможно, я видел перед собой веселого Хенри Люнда. Но в то время у меня были свои заботы, любой пустяк мог испортить мне настроение, и тогда оставалось только уйти в лес, всегда в одиночестве, со своей малокалиберкой, в надежде подстрелить дичь, как заправский охотник, каким я так и не стал, однако мечтал стать.

Лес, тот самый лес, над которым столько трудились и отец и Арилд, теперь совсем другой. Сегодня, уже в преклонном возрасте, я хожу по роскошному строительному лесу, хрупкие саженцы которого я сам сажал в детстве. Здесь больше не осталось свободного пространства, только густой хвойный лес со всех сторон, и я вижу, что со временем тут придется вырубать деревья, чтобы пропустить свет.

«Тот, кто сажает дерево, умирает раньше, чем оно вырастет достаточно высоким». Это хорошо знали они оба, и отец и Арилд. Впрочем, и у дерева, как и у человека, есть свой предел. И пока над верхушками деревьев на востоке еще висел рассвет, я вспомнил нашу с Марианне приятельницу — умную старую датчанку из Лас Пальмаса. Она пережила столько всего, что хватило бы на две жизни. Пожимая худыми плечами, она часто говорила: «И теперь, когда мы все можем, мы должны умереть…»

Я часто думаю, что время и годы выскользнули у меня из рук, что я не использовал отпущенный мне срок так, как мог и должен был его использовать. А теперь будь что будет, человек учится смирению и безропотно принимает то, что уже не изменишь… Вода, которая крутит колеса мельницы, уже далеко, и она не вернется, чтобы повернуть колесо в другую сторону. Кажется, это сказала Карен Бликсен, и из этой прописной истины она создала запоминающийся образ.

Многие хотели бы подправить свое прошлое. Ну а мне хотелось бы подправить не то, что я сделал, а то, чего не сделал. Например, иметь более близкие отношения со своими сестрами, Эллинор и Сесилией, и в детстве и в зрелые годы, когда они обе тяжело болели из-за пережитых разочарований и бед. Я кое-что для них делал, но мог бы делать больше, а не перекладывать это на других. Вот мама всегда принимала участие в их жизни. Они не обо всем могли говорить с отцом или с нами, но мама всегда была рядом с ними, утешала в горе и окружала заботой.

Лучше всего я помню сестер в детстве, красивых, умных, помню их светлые косы. Потом они стали стричься «под фокстрот», как тогда было модно. Они добрые девочки, писал мне отец, и просил меня не дразнить и не обижать их, ведь я старший брат.