Спустя вечность

Ида Вогт, урожденная Фабрициус, приходилась кузиной нашей знаменитой писательнице Коре Сандель^{64}. Ида редко упоминала ее, скорее всего, из скромности. Она была само благородство, больше мне такие женщины не встречались. Даже отец не остался равнодушным к ее теплу и духовности — он вспомнил о ней в своей последней книге «На заросших тропинках», уточнив предварительно у меня год нашей встречи.

— Мне важно упомянуть о ней в моей книге, — сказал он.

В юности, когда я жил в Осло, да и позже, я часто бывал в доме Иды и Луренца Вогтов на Одинс гате. Будучи директором Промышленного Союза Норвегии, Вогт гостеприимно принимал в своем доме работников посольств, политиков, художников и других самых разных людей. Я встречался там со многими, чаще, конечно, с художниками, потому что Ида считала, что мне это полезно. У Вогтов я познакомился с профессором Халвданом Стрёмом, который как раз в то время писал портрет Луренца, и со скульптором Арне Дюрбаном^{65}, ставшем мне верным другом на долгие годы, и с художником Андерсом Кастусом Сварстадом, бывшим мужем Сигрид Унсет. Увидев его, я тут же вспомнил его блестящий портрет в Национальной галерее, написанный Турстейнсоном. Сварстад говорил медленно, внушительно, умно, вставляя в свою речь интересные наблюдения и сопровождая их обаятельнейшей улыбкой. Я сразу подумал о знаменитых пародиях Хенрика Люнда, он не пощадил и своего друга Сварстада. Сцена изображала их встречу в трамвае: от обаятельной улыбки Сварстада не осталось и следа, он как раз разводился с Сигрид Унсет и был не в духе.

— Как поживаешь, Сварстад?

— С ней трудно иметь дело, черт подери, очень трудно!

Так Хенрик Люнд изображал неприятности других, даже их приправляя юмором в духе кабаре. Только теперь я оценил, как точно Люнд подражал голосу Сварстада, когда у нас в Нёрхолме рассказывал о переживаниях своего друга.

Да, с ней было нелегко иметь дело, с этой папессой Унсет, как ее называл Улаф Булль. Люнд и сам помнил, какой несговорчивой оказалась великая Унсет, когда он однажды хотел написать ее портрет.

Люнд пародировал многих, и, разумеется, моего отца тоже. Поразительно похоже он передавал его тихий, но богатый обертонами голос, который я так хорошо помнил еще до того, как отец окончательно оглох.

У Вогтов я часто встречал финского посла Вуолиоки и его жену. Ида устроила Сварстаду заказ — он должен был написать портрет жены посла. Она была хрупкая и стройная — полная противоположность своему мужу, человеку могучего сложения, свойственного коренным финнам. Его жена любезно беседовала со мной, еще совсем мальчиком, рассказывала о своей стране и местных обычаях.

Не знаю, прав ли я, но у меня создалось впечатление, что Ида Вогт благоволила мне, как другу ее сына Херслеба, и верила, что я не пропаду, даже если художника из меня не получится. Стану врачом, может быть, дипломатом. Она часто брала меня с собой на доклады, в том числе на отчет Луренца Вогта о торговой политике. И когда американец Келлог^{66} в 1930 году получил Нобелевскую премию мира, я сопровождал ее, и мы вместе присутствовали в Нобелевском институте на Драмменсвейен, где собралось много знаменитостей, произносились речи и вручали премию. Я заранее поинтересовался у мамы, что мне надеть на такую важную церемонию. Мама считала, что смокинг. Поэтому я явился туда в своем самом торжественном наряде, тогда как все остальные пришли в обычных костюмах — этикет никогда не был моей сильной стороной.

Среди множества гостей Иды и Луренца был и друг отца, редактор Фрёйс Фрёйсланн, ставший потом министром обороны в правительстве Нюгордсволда^{67}. Еще я помню Фредрика Монсена и других приятных людей с самыми разными политическими убеждениями. Господин, произведший на меня особое впечатление, оказался советским послом, одним из тех, кто плохо кончил. Не помню, как его звали, но помню, что на посту посла он сменил поклонницу отца Александру Коллонтай, которую я, к сожалению, никогда не видел. Года за два до того она издала книгу, которая называлась «Дорогу крылатому Эросу», настолько смелую, что, как сказала мне Ида, автора стали неохотно принимать в приличных домах.

Новый посол был темноволосый и носил бородку. Своего шофера он назвал «товарищем», когда позвонил ему и попросил приехать за ним. Вообще он говорил по-английски или по-немецки, а то и сразу на обоих языках. Его родиной, как и Сталина, была Грузия. У меня создалось впечатление, что посол держался совершенно свободно, когда он, уже не помню в какой связи, заявил, что Норвегии революция не нужна, здесь людям и так живется хорошо. Что касается меня, то в основном я выслушивал от русских любезности, они уверяли меня, что обожают творчество моего отца. Вскоре после того вечера посла отозвали домой. Ида сказала мне, что, прощаясь с ними, посол выразил сомнение, что еще когда-нибудь приедет в Норвегию.