Среброгорящая Дремчуга

В столице нельзя было жить — самый воздух её был пропитан ложью, лицемерием и враньём. Ярослав чувствовал его кожей, будто влажную, холодную пелёнку, накинутую на голое тело. Среди обмана и лжи нельзя было оставаться. Нельзя служить в военном указе, и получать отчёты с границ о новых потерях в стычках с разбойными шайками, когда знаешь, что и нужны-то всего три сотни ружей и десяток умелых стрелков, чтобы научить воинов стрельбе. Нужен новый строй, по исхирскому образцу, не тот, что описан в преданиях о войнах волшебников. А славный, толстый дядя Богдан Раздолович кивает, и щурит маленькие, серые глаза, тихонько улыбаясь — конечно-де, мой милый мальчик, конечно, я знаю, что ты прав. Только, видишь что? У нас заявка от волшебников, не просто так, а самим Имбрисиниатором лично писанная — пристройте-де, юношу на хорошую должность. Вот положено нам золота три тысячи на отряд в год? Куда ж деваться? Ежели мы к нему волшебничка припишем, так половина на оклад и уйдёт, на что я ружья куплю? А ты, мой мальчик, не волнуйся так: зря, попусту (скажет, и чай хлебает, шумно, со вкусом), без ружей-то жили сколько? И теперь проживём не хуже. Вот, смотри — случись отряду попасть в разбойничью засаду. Так что же? Перебьют разбойников — воинам честь и хвала, каждому наградные отпишем, как положено. Ну а ежели разбойники их? Тут уж горе, конечно, матерям, но зато на том участке добьёмся оплаты вдвое против прежнего, смыслишь? Соберём новый отряд, покрепче, их уж и не одолеют.

И глядит-то, старый вор, с любовью — хоть волшебника зови, любит своего Ярославку, который к нему на коленки малышом лазал и палец сосал. Любит, заботится, бережёт. И оттого только бессильнее сжимаются кулаки. Вот тоже: ты, говорит, завёл себе потешных, растратил отцовские деньги на рудный промысел под Малым Камнем, выписал своих исхирцев, наделал ружей, а много ль толку? Носятся твои стрелки туда-сюда по заставам, шестой месяц носятся, хотя б на кого наткнулись. За всё время только и стрельнули три раза в беглого дурака, который тени своей боялся. У тебя серебро-то не кончилось? Так уж кончится скоро. Зря ты так. Погоди, договоримся с Имбрисиниатором — вон, видишь там стопку? Это всё ему в одолжение указы писал, так уж и ему, старику, придётся меня помянуть, — а как договоримся, так и дело пойдёт. Я хоть и стар, мой мальчик, а тебя вот, молодца, Велемировича, на своё место посажу, уж будь спокоен. Лет через десять — помяни моё слово — заправлять станешь, как хочешь, ни с каким Имбрисиниатором считаться не будешь. Только уж хитрее нужно быть, что ты, вон, всё глупишь? Еле перехватить успел твоё письмо князю. Зачем беспокоишь старика? У него теперь другие заботы, без нас хватает.

И опять чай прихлебнёт, с чувством, глаза даже зажмурит, и отпустит: ну, иди, иди, дескать, будет.

Невыносимо, душно жить в столице. Уже второй год он просыпается под шум морского прибоя и редкие крики чаек. Здесь, в крохотном городке, прилепившемся к самому краю морского мыса, жили многие из боярских детей. Бывший когда-то рыбацкой деревушкой, городок давно жил одной обслугой. От рыбаков осталось одно называние — да и то смех, Безрыбьево. Мощёные улицы, черепичные крыши, никаких бедняков, всё чинно, за этим следят.