Среди красных вождей

Далее у меня было много хлопот с передачей мне находившегося на хранении у испанского генерального консула имущества прежнего, царских времен, российского консула… Все переговоры шли через сенат, так как Испания не признала нового строя в России. В конце концов имущество было передано не мне лично, а сенату, который передал его уже мне.

Между тем на политическом горизонте собирались грозные для нас тучи… Постепенно в газетах, сперва робко, как бы нащупывая почву, стали появляться какие-то недружелюбные для советского правительства выпады, которые чем дальше, тем больше принимали открыто враждебный характер. А к концу октября в прессе началась явная травля. Появились статьи, резкие по форме и содержанию, в которых говорилось о том, что советское правительство ведет агитацию и пропаганду, и задавался вопрос, доколе же германское правительство будет терпеть у себя эту «кухню ведьм» («хексенкюхе»), в которой готовится отрава, угрожающая всему народу?.. И всюду поползли слухи и слухи. Говорили, что германское правительство вот-вот потребует, чтобы русское посольство уехало в Россию…

Когда мне как-то в конце октября пришлось съездить по делам на несколько часов в Берлин, я встретил в посольстве столь знакомую мне картину полной паники. Помимо обычных нелепостей, шли разговоры о том, что ввиду плохих дел немцев на войне они собираются просить мира и поэтому уже заранее хотят заслужить у Антанты и порвать с советской Россией… Говорилось и говорилось… Но я знал уже, какое значение имеют все эти пересуды, имел ясное представление о том, насколько быстро у нас распространяется паника, а потому пошел к Иоффе узнать, в чем дело. Он был, по обыкновению, спокоен, но крайне озабочен, чего он и не скрыл от меня.

— Да, — сказал он, — заваривается какая-то каша. Очевидно, откуда-то из высших сфер дан сигнал травить нас… Возможно, что слухи о близкой капитуляции немцев основательны, ведь дела их очень плохи, и нет ничего невозможного в том, что они предпримут что-нибудь против нас… Но факт тот, что на Вильгельмштрассе стали со мной как-то особенно холодны… Ну, да посмотрим, что будет… Пока работаю, и чуть не каждый день мне приходится бывать на Вильгельмштрассе, и все из-за разных нелепых придирок…

Поговорил я и с Менжинским, который тоже ничего веселого мне не сказал…

В жизни Германии начался какой-то перелом. Начался он незаметно. Но уже чувствовался в воздухе какой-то сдвиг, точно что-то оборвалось. На лицах прохожих появилось выражение какой-то настороженности, какой-то нервности. И в то же время жизнь шла как будто обычным своим порядком военной эпохи. Разобраться во всем этом было трудно, ибо ничего осязаемого не было, если не считать, например, того, что, несмотря на войну, находившееся до сих пор в полном порядке железнодорожное сообщение стало давать перебои, в действиях железнодорожных служащих появилась какая-то неуверенность, какое-то игнорирование строго соблюдаемых обычных правил… И я уехал из Берлина с предчувствием чего-то, что надвигается и вот-вот надвинется… Какие-то тревожные вести шли из Киля…

Дорогой в Гамбург мне особенно ярко бросилось в глаза, что обычно правильное железнодорожное движение нарушилось. Без всякой видимой причины поезда задерживались на станциях дольше, чем следовало, и я прибыл в Гамбург с опозданием на три часа. Поразило меня и то, что ко мне в купе вагона первого класса на одной из станций вошло несколько солдат с мешками и котомками. Они уселись около меня, успокаивая друг друга, что это, мол, ничего… Правда, пришедший вскоре кондуктор заставил их уйти в вагон третьего класса, но повиновались они очень неохотно и ушли, ворча с озлоблением и угрозами…

Но тревоги тревогами, а дело надо было делать. Я нашел постоянное помещение для консульства (на Колонаденштрассе, 5), переехал туда, и мы стали устраиваться… Мои сотрудники тоже были встревожены наблюдаемым переломом, но я в беседе с ними всячески успокаивал их, обращая все в шутку. И мы продолжали работать.

Между тем началась германская революция…

И (не помню точно), кажется, 5 ноября утром, около девяти часов мне подали телеграмму. Она была от Менжинского. Я помню ее хорошо:

«Завтра восемь часов утра пятого ноября посольство выезжает в Россию. Было бы хорошо, если бы вы присоединились. Для окончания отчетности по углю вам дана отсрочка восемь дней. Менжинский».

Таким образом, подтвердились наихудшие предположения… Конечно, мне было немыслимо присоединиться к посольству, так как телеграмма была мне доставлена лишь на другой день…

Я немедленно собрал у себя в кабинете всех служащих и объявил им эту новость… Я решил выдать всем сотрудникам при расставании двухмесячный оклад жалованья. Один из служащих, именно бухгалтер, пришел в отчаяние и стал просить меня отпустить его немедленно, и он уехал с последним, перед долгим перерывом, поездом, спеша к своей жене в Берлин.

В тот же день ко мне по телефону обратился сенат с предложением как можно скорее закончить мою отчетность и выехать из Гамбурга…

VIII