Среди красных вождей

Это было 22 апреля 1919 года. Был канун Пасхи. Было как-то особенно грустно на душе. Около трех часов явился чиновник министерства иностранных дел и предъявил мне бумагу, в которой значилось, что мы должны в тот же день с шестичасовым поездом выехать из Берлина по направлению к России через Вильно. Железнодорожный путь на Вильно во многих местах был разобран, и надо было бы в этих местах брать лошадей. Кроме того, путь лежал по голодной, разоренной войной стране, поэтому путники должны были заранее запасаться провизией. У меня не было денег, и было поздно требовать их из банка. Были еще разные мелочи, которые нельзя было урегулировать ввиду наступающих праздников. Стояла очень суровая погода с дождями, снегом и холодами… Жена моя пришла в искреннее возмущение и, не скрывая его, бросила по адресу министерства иностранных дел: «Господи, какие мерзавцы!»

— Совершенно верно, сударыня, — сказал на чистом русском языке чиновник, который, как это оказалось, жил до войны в России, находясь на службе в одном консульстве. — Употребите все усилия, чтобы не ехать…

И, по его совету, я тотчас же вызвал по телефону доктора Линденберга, который немедленно же приехал.

Он вступил в резкую беседу с чиновником, звонил по телефону, написал целую сеть разных удостоверений и пр., и отъезд наш был отсрочен на три дня. И мы остались.

А на другой день я узнал, что 22 апреля Вильно был подвергнут нашествию поляков, что в нем начались избиения евреев и всех советских служащих… Таким образом, благодаря тому, что мы задержались, мы избегли того, что неминуемо ожидало нас в Вильно. Было ли это сознательное желание министерства иностранных дел погубить нас или только совпадение — не знаю…

На другой день, несмотря на праздник, я вызвал Оскара Кона, и отсрочка была продлена…

Между тем я при посредстве министерства иностранных дел старался несколько раз войти в сношения с советским правительством. Посылались телеграммы Чичерину, но ответа не было. Кон энергично хлопотал за меня, и в конце концов о моем аресте и всех злоключениях было доведено до сведения Шейдемана. Мне передавали, будто Шейдеман сказал — искренно или только притворялся, это дело его совести, — что в первый раз слышит об этом возмутительном деле, и дал мне разрешение оставаться в Германии на полной свободе, сколько я хочу. И по его распоряжению нам были выданы постоянные паспорта с отметкой, что нам дано неограниченное по времени право пребывания в Германии. Таким образом, я мог свободно и беспрепятственно ходить куда угодно и навещать кого хочу.

И вот раз я встретил на улице одну девицу, жившую постоянно в Берлине и принятую мною некогда на службу в посольство. От нее я узнал, между прочим, что наш вице-консул Г. А. Воронов не уехал с посольством, а остался в Берлине, где благополучно и проживает. Она сообщила мне его адрес, и я отправился к нему. Мое появление, видимо, его неприятно поразило. Он как-то путано и сбивчиво стал мне объяснять, что при всем желании уехать с посольством он просто опоздал на поезд и таким образом остался в Берлине…

Итак, благодаря разрешению Шейдемана, я получил право свободного проживания в Германии. Но это и явилось сильным толчком по пути моего стремления возвратиться в Россию как можно скорее. Я начал часто надоедать министерству иностранных дел, прося их снестись с советским правительством обо мне, о моем возвращении. Наконец я как-то, не получая никаких известий, настоятельно потребовал, чтобы мне дали самому снестись с Москвой. И я добился своего и послал, хотя и строго процензурованную министерством иностранных дел, телеграмму Красину с изложением истории своего ареста и пр. и настоятельно спрашивал, когда и каким путем я могу возвратиться. Наконец я получил ответ от Красина, который рекомендовал мне выехать вместе с профессором Деппом[28], возвращающимся в Россию.

Когда некоторые знакомые, как Каутский и его жена, которых я навестил, узнали, что я готовлюсь ехать в Россию, они стали усиленно меня уговаривать остаться в Германии, где и мне, и жене предлагали заработок. Мне указывали на то, Что сейчас в России нечего делать, что Россия находится уже в состоянии блокады, что там полно бедствий. Обращали внимание и на мое здоровье… Все это было верно, и, если угодно, меня манила возможность беспечального существования в Германии. Но вставало и другое. Остаться — это значит дезертировать, бросать своих, свою родину в то время, когда она находится в бедствии. Это казалось мне каким-то предательством, побегом с поля битвы. И я остался при своем решении…

Таким образом, 3 июня 1919 года мы отправились в путь в Россию. С нами ехали, кроме освобожденного Коновалова, также профессор Депп и еще одна молодая барышня, по подданству немка, ехавшая в Москву для устройства каких-то своих личных дел.