Средневековая Европа. Восток и Запад

Второе – это начало работы Государственной думы, нового и долгожданного органа власти, в отношении которого было немало сомнений и споров. Авторитет этого органа власти был весьма неоднозначным, но сам факт его появления имел огромное значение для политического климата в Российской империи. Политические партии, партийная пресса, где публиковались стенограммы заседаний и выступления отдельных депутатов, обсуждения выдвинутых законопроектов, способствовали выработке более четких позиций даже у наименее политизированной части общества. Отсюда – настоятельное стремление осмыслить тот политический опыт, который формировался на их глазах в России, сравнить с хорошо знакомым многим ученым опытом западных стран. Государственная дума и ее деятельность становились не только предметом статей и книг специалистов по всеобщей истории, но и частой темой в их переписке. Удержаться от аналогий с хорошо знакомыми сюжетами было невозможно, и в мае 1906 г. Р. Ю. Виппер писал Д. М. Петрушевскому: «Следите ли вы за нашим франкфуртским парламентом, причем между представителями 1848 и 1906 гг. есть даже внешнее физическое сходство. ‹…› Неужели таковы исторические законы, что все первые парламенты, после любых опытов в других странах, непременно должны верить в моральную силу разных формул и мечтать о том, как было бы хорошо, если бы власть им доверяла?»[662].

Реформы, предпринимаемые центральной властью в начале XX столетия, олицетворением которых стали председатель Совета министров Петр Аркадьевич Столыпин (1862–1911) или возглавлявшие Министерство народного просвещения Л. А. Кассо, а затем А. Н. Шварц, мало кого оставляли равнодушным. Тем более не могли остаться в стороне люди, привыкшие задумываться о причинах и сути происходивших событий, видеть скрытые от постороннего взгляда движущие пружины конфликтов. Вместе с тем все эти действия центральной власти затрагивали не просто основы существовавшего строя – политические, экономические, социальные. Они воздействовали на структуры и содержание университетской жизни, с которой была тесно связана российская профессура. Вопросы университетской автономии, полномочий университетской администрации, отставки 1911 г. заставляли специалистов по западной истории определять свою позицию и место в политической мозаике России начала XX в.

Представители русской исторической школы «всеобщей истории» не были малозаметны в российской общественной жизни[663]

. Несмотря на то что они до начала XX в. не состояли в числе высшей бюрократии, их взгляды на современную им общественно-политическую ситуацию были известны значительной части общества. Разумеется, далеко не каждый ученый мог быть назван символом «общественного возрождения»[664] и именно в таком качестве – авторитета не только научного, а прежде всего нравственного – оставаться значимым для нескольких поколений.

Такой оказалась посмертная судьба Т. Н. Грановского (1813–1855), или, пользуясь выражением В. О. Ключевского, «предание» о нем. Через 50 лет после смерти Грановского, в 1905 г., Ключевский необыкновенно точно сформулировал суть этой «памяти» об историке. Со времени преподавания Грановского в Московском университете сложилась и оставалась действенной новая «идея профессорской деятельности» – воспитывать у слушателей чувство долга и ответственности перед обществом[665]. Таким образом, в России формировался образ прогрессивного профессора, который не обличениями или разоблачениями, но именно научными знаниями нацеливал студенчество на то, чтобы становиться сознательными гражданами в самом высоком смысле этого слова. Правда, с учетом реалий Российской империи XIX–XX вв. заявленная гражданская позиция могла доставить немало проблем.

Память о Грановском была значима в России не только для университетского сообщества. В конце XIX столетия, в предощущении грядущих перемен в обществе, об историке вспоминали все чаще: издавались его сочинения, о нем вспоминали ученики, размышляли о его творчестве коллеги – историки и публицисты. К его имени «идеального профессора» апеллировали студенты во время волнений. В обращении студентов к профессорам Московского университета в марте 1899 г. говорилось: «Нам, вашим слушателям, тяжело и больно осознавать, что вы совсем отдалились от нас ‹…› Господа, вспомните о ваших великих предшественниках: Грановском, Боткине, Пирогове ‹…› Они с укором смотрят на вас»[666]

.

Даже через 50 лет после смерти имя ученого и память о нем вызывали подозрительное отношение начальства, с одной стороны, и служили индикатором настроений университетского сообщества – с другой.