Средние века: очерки о границах, идентичности и рефлексии

Итак, перед нами еще один пример дробящейся до бесконечности двойственности тел короля, и самой идеи королевской власти. Таких сюжетов в книге Канторовича множество; как уже было отмечено, тщательно разбирать каждый из них в пределах нашего эссе невозможно. Впрочем, таких примеров уже достаточно, чтобы обратиться к следующему нашему вопросу — к проблеме нечитабельности «Двух тел короля», к отсутствию у книги интенции коммуницировать с аудиторией, к загадке жанра этого труда. Завораживающий образ нескончаемо дробящихся тел, который изобрел автор, делает чтение книги Канторовича увлекательным и невозможным одновременно. Увлекательным в каждой отдельной точке — и невозможным как процесс, который к чему-то приводит. Канторович перебирает разные сюжеты двойственности, изощренно, тончайшим образом анализирует и интерпретирует один, после чего переходит к другому, который связан с предыдущим только этой самой формальной идеей двойственности. По сути, мы уже на первых страницах заранее знаем «чем кончится книга», но важен не результат, а ее чтение, которое носит столь же двойственный, как и тело короля, характер: одновременно оно очень интересно и совсем неинтересно. Более того, каждый из использованных сюжетов вполне самодостаточен; самое удивительное, что Канторович не делает из них никаких, собственно, исторических выводов. Скажем, идея «вечного» фискального, чуть ли не христоподобного тела короля идеально ложится в изложенный в начале книги сюжет с телами короля в юридической практике Англии раннего Нового времени, прежде всего, с рассуждениями о «короле в парламенте». Ведь английский парламент и создавался, прежде всего, для реализации идеи фиска, как вечной власти короля; «король в парламенте» и есть воплощение этой вечной власти, сильно отличающейся от временной власти короля-феодального сеньора. Тогда получается, что в ходе Гражданской войны в Англии «вечный король», представленный в парламенте и парламентом как частью его политического тела, воевал с временным, феодальным, физическим телом короля. Но это только с одной стороны. С другой, Карл I (как и его предшественник Яков I) исходил из концепции божественного происхождения королевской власти, которая, судя по всему, не замечала у монарха никакой двуединости. Об этом у Канторовича ни слова — точно также как и о том, было ли у подданных Карла I тоже «два тела», как и у их короля?

Примеров равнодушия Канторовича к главному условию его профессиональной деятельности, к историзму, в его труде множество. К примеру, во второй главе, где анализируется «Ричард II» Шекспира, можно встретить короткое наблюдение, которое следует за отрывком из монолога короля Ричарда:

«Готов сменять я свой дворец на келью,Каменья драгоценные — на четки,Наряд великолепный — на лохмотья,

Резные кубки — на простую миску.Мой скипетр — на посох пилигрима.

Весь мой народ — на грубое распятье,И всю мою обширную страну —На маленькую, тесную могилку,

На тесную убогую могилку.(III, 3,147–155)

За дрожью этих анафорических противопоставлений следует множество ужасающих образов из macabresse Высокой готики» (С. 102). Удивительно, откуда здесь взялась Высокая готика? Канторович пишет о пьесе, сочиненной в 1595 г., т. е. в эпоху позднего Ренессанса. События в ней происходят в конце XIV в., уже после завершения периода Высокого Средневековья, на излете стиля «Высокой готики». Трудно считать Шекспира, при всем его гении, столь тонким и добросовестным историком, чтобы он мог так точно реконструировать (или угадать) мироощущение культурной эпохи, завершившейся за двести лет до него; особенно, если учесть, что его познания в предмете явно ограничивались хроникой Холиншеда (1587 г.). Получается, что для Канторовича «macabresse Высокой готики» является столь же общей, неизменяемой идеей — как «два тела короля» и многое другое. Впрочем, строго говоря, эти идеи не «вечные», т. к. имеют начало (невозможно говорить о macabresse высокой готики до высокой готики), но вот уже конец их открыт. Такого рода идеи, один раз возникнув, уже никуда не исчезают, существуя на горизонте сознания европейского⁹ общества, горизонтом, с которым это сознание имеет возможность соотносить себя и свою конкретную историческую эпоху. Для Канторовича они находятся где-то между чистым историзмом, областью переменчивого, актуального, детерминированного, и такими вечными понятиями как «власть», «человек» и прочие.