Сталин и его подручные

Тем не менее к середине 1920-х гг. поезда ходили, фабрики производили товары, и многие были убеждены, что все эти достижения, несмотря на низкое качество производства, были заслугой самоотверженного Дзержинского. В какой бы сфере ни требовалась встряска, туда назначали Дзержинского. Хотя он не ходил в кино (единственный фильм, «Похороны Ленина», который он смотрел, был заказан им же), он стал председателем кинематографического клуба; безо всякой иронии его избрали председателем Общества межпланетных отношений.

После смерти Ленина, однако, Дзержинский словно осиротел и почувствовал себя уязвимым и одиноким. В длинном письме, протестующем против раскола и фракции Зиновьева и Каменева, адресованном к Орджоникидзе и Сталину, он признался: «Я не теоретик, и я не слепой сторонник лиц – я в жизни своей лично любил только двух революционеров и вождей – Розу Люксембург и Владимира Ильича Ленина – никого больше» (66).

Когда умер Ленин, Дзержинский находился на вершине власти: наконец-то он стал членом (вернее, кандидатом в члены) политбюро. С сентября 1923 г. он стал сопредседателем Объединенного ГПУ. Его привязанность к Сталину вытекала не из личной симпатии, а из панического страха, что без Сталина партия распадется. Немногословный и невозмутимый Сталин казался Дзержинскому и многим другим спокойным центром в отчаянной борьбе между истерической полемикой левых (Троцкий и его последователи) и правых (Бухарин, Рыков). Левые могли развязать мировой пожар и этим погубить СССР; правые могли отменить диктатуру пролетариата и пойти на какой-то политический компромисс скандинавского типа между капитализмом и социализмом. Дзержинский, фанатичный, но пугливый большевик, не мог не поддерживать Сталина.

Дзержинский был похож на Сталина не только немигающим пронзительным взором; как и Сталин, он не любил оставлять ни малейшей подробности вне своего внимания. Любая мелочь – безбилетники в поездах, коробки спичек, в которых обнаруживалось не 100, а 85 спичек, и т. д. – волновала его больше, чем общая экономическая разруха и финансовый крах Советского Союза в 1923 г. Чем больше Троцкий издевался над Дзержинским, тем теснее тот привязывался к Сталину. Он просил Сталина разрешить ему выслать из страны «спекулянтов, бездельников, пиявок» (67). Троцкий вспоминал:

«Дзержинский был человеком взрывчатой страсти. Его энергия поддерживалась в напряжении постоянными электрическими разрядами. По каждому вопросу, даже второстепенному, он загорался, тонкие ноздри дрожали, глаза искрились, голос напрягался, нередко доходя до срыва» (68).

В своей последней, предсмертной, речи Дзержинский провозглашал: «А вы знаете отлично, моя сила заключается в чем! Я не щажу себя никогда! И поэтому вы все меня любите, потому что вы мне верите».

В период болезни Ленина возникла опасность новой гражданской войны в стране – между армией, которая любила Троцкого, и бюрократией, которая зависела от Сталина. Рядовые члены ОГПУ, являвшего собой одновременно и армию, и бюрократию, колебались. Дзержинский провел собрание кадров ОГПУ. На выступление троцкиста Евгения Преображенского (редактора «Правды» и соавтора «Азбуки коммунизма») он реагировал истерическим криком: «Я вас ненавижу!» Но к этому времени влияние Сталина, несмотря на неприязнь приближенных Ленина, имело под собой основание гораздо более широкое и глубокое, чем у его соперников. Источником непоколебимости Сталина была его тройственная власть: он был генеральным секретарем партии, самым влиятельным членом Оргбюро партии и наркомом по делам национальностей.

Тем временем Дзержинский явно уставал, физически и духовно, путешествуя по всему Советскому Союзу, производя ревизии ОГПУ, железных дорог и хозяйства. Его секретарь Владимир Герсон протестовал против этой перегрузки, но не находил поддержки в помощниках Сталина. В конце 1922 г. Абрам Беленький телеграфировал:

«Омск. Здоровье Дзержинского не хуже, чем в Москве, работы не меньше. Нервничает больше, чаще ругает, так как округ и вообще дела из рук вон плохи. Присутствие Дзержинского здесь необходимо, иначе может наступить полный крах. В докторском освидетельствовании нет нужды, не понимаю, как это ты, Герсон, требуешь освидетельствовать так, чтобы он не знал, научи-ка меня. Отъезд Дзержинского из Сибири был бы для него ударом» (69).