Сталин и писатели Книга вторая

Не на своих сынов работал — Бесам на торжество! — Царь-Плотник, не стирая пота С обличья своего.Не ты б — всё по сугробам санки Тащил бы мужичок. Не гнил бы там на полустанке Последний твой внучок…Ты под котел кипящий этот Сам подложил углей! Родоначальник — ты — Советов, Ревнитель Ассамблей!Родоначальник — ты — развалин, Тобой — скиты горят,

Твоею же рукой провален Твой баснословный град…Соль высолил, измылил мыльце — Ты, Государь-кустарь! Державного однофамильца Кровь на тебе, бунтарь!

Не все поэты, которым привиделась та же параллель, поняли и истолковали ее так яростно-однозначно, как Цветаева. Но тут важно отметить, что увидала ее не одна она. Были и другие, разглядевшие и прочертившие ее с той же ясностью:

Нахмурив брови, Всадник Медный На вздыбленном своем коне Внимал, как рвется мат победный К дворцовой рухнувшей стене. Его лицо не потемнело, Лишь под копытами коня Змея свивалась и шипела, —

Рука державная, звеня, Над мертвым городом широко Зловещий очертила круг, И смехом пламенное око, Как солнце вспыхивало вдруг. На зов его уже бежали Мальчишки с ближнего двора, И с криком радостным — ура! Салазки быстрые съезжали С подножий ледяных Петра.Шумит гражданская гроза, Гигант стоит неколебимо, И только узкие глаза Следят за ним неутомимо.

На загнанном броневике Ладонь широкая разжата, — Есть сходство грозное в руке С той, устремившейся куда-то.

То, что автор этих строк (Владимир Корвин-Пиотровский), отпрыск одной из старинных русских дворянских фамилий, в гражданскую войну сражавшийся на стороне белых и закончивший свои дни в эмиграции, углядел «сходство грозное» державных жестов двух — таких разных — исторических фигур, безусловно делает честь его проницательности. Но дальше этой простой констатации он не пошел. Никаких выводов из этого своего наблюдения не сделал. Ни гневно отрицающего, как Цветаева, ни — тем более — восторженного, ни даже осторожно-примирительного, который высказал — правда, чуть позже, в том самом году, в котором Сталин беседовал с Эмилем Людвигом, — еще один русский поэт, Борис Пастернак:

Столетье с лишним — не вчера, А сила прежняя в соблазне В надежде славы и добра Глядеть на вещи без боязни.Хотеть, в отличье от хлыща В его существованье кратком, Труда со всеми сообща И заодно с правопорядком.И тот же тотчас же тупик

При встрече с умственною ленью, И те же выписки из книг, И тех же эр сопоставленье.Но лишь сейчас сказать пора, Величьем дня сравненье разня: Начало славных дней Петра Мрачили мятежи и казни.Итак, вперед, не трепеща И утешаясь параллелью, Пока ты жив, и не моща, И о тебе не пожалели.

О том, что «в надежде славы и добра» он глядит в будущее без боязни, «столетье с лишним» тому назад сказал Пушкин. Пастернак как будто говорит о том же. Но на самом деле — совсем о другом. О том, что есть огромная сила в соблазне смотреть на вещи так, как смотрел Пушкин. Он говорит: я бы тоже хотел смотреть в будущее без боязни. О, как бы я хотел! Как бы это было хорошо, если бы я мог, подобно Пушкину, не считая это соблазном, глядеть в будущее без страха, верить и надеяться!

Собственно говоря, стихи Пастернака — это плач о невозможности для него такого взгляда. Поэтому самоуговаривание в его стихах звучит гораздо обнаженней и трагичней, чем в пушкинских.

«Итак, вперед, не трепеща!» — это окрик, понукание самому себе. И это признание того, что в душе он трепещет, чувствуя, зная, что рано или поздно все кончится недобром.