Сталин. От Фихте к Берия

Когда судьба Москвы была далеко ещё не определена, в своём докладе на торжественном заседании Московского Совета 6 ноября 1941 года в честь годовщины Октябрьской революции Сталин ввёл в обоснование высших целей мобилизации для справедливой войны[988] именно национальный (не этнический, а общенациональный, культурно-государственный) фактор, с чего и началась, собственно, история общерусской «Отечественной войны». Сталин говорил о нацистах: «И эти люди, лишённые совести и чести, люди с моралью животных, имеют наглость призывать к уничтожению великой русской нации…». В те дни вновь в советском политическом сознании появился унаследованный равно от контекста 1812 года и от контекста формул Ленина о «защите отечества» образ Пруссии. Но на этот раз — образ Пруссии, осуществившей национальное возрождение и национальное объединение, которое в итоге поставило перед собой задачи, альтернативные национальным задачам Исторической России. Военный ритор писал тогда о военных целях Пруссии как лидера пангерманизма и милитаризма: «Каждый из нас понимает, что дело идёт о самом существовании России и русской культуры»

[989].

Так имя Великой Отечественной войны в отечественной истории окончательно сложилось как синоним войны общенациональной[990]

и справедливой. Хочет ли кто теперь отказаться от этого имени, чтобы подвергнуть сомнению этот смысл и попытаться доказать, что такие войны России были узкопартийными и несправедливыми, — это уже дело личного выбора. В свою очередь, оценка такого выбора — историческая, моральная и политическая — должна и будет произнесена.

Этничность как инструмент: Литва в фокусе демократической борьбы XIX–XX вв.

В. М. Кабузан. Формирование многонационального населения Прибалтики (Эстонии, Латвии, Литвы, Калининградской области России) в XIX–XX вв. (1795–2000 гг.). М., 2009

Северо-Западный край (литовско-белорусские), Привислянский край (польские) и Прибалтийский край (остзейские губернии) Российской империи теперь представляются исторически связанными не только рамками империи. Но, пожалуй, главным фактором их внутреннего исторического единства стали: сначала параллельная экспансия на Восток региональных империй XVII века, Швеции и Речи Посполитой, далеко и надолго отодвинувшая Московскую Русь от западных пределов исторической Руси и лишившая её исторических новгородских земель на побережье Балтийского моря, а затем — мучительная борьба Российской империи XVIII века за установление своей власти в этих пределах и разрушение конкурирующих империй.

Но в тени польского, шведского и этнокультурного немецкого (в Прибалтике) господства, в тени имперского строительства России все эти годы оставалась мало видимая этническая история местных народов, чаще служивших безгласно страдающим хором на сцене событий[991]. XIX век стал веком национализма и творения национальных мифов и для этих народов. Но единая литературная языковая норма ещё не обнимала собой всю территорию подчиняемых ею диалектов и говоров и потому не служила надёжным лингвистическим критерием этноса. Но преобладающе крестьянская социальность этих народов, часто лишённая полноты даже феодальной и тем более буржуазной иерархии, той среды, где рождались нации и государственности Нового времени, нередко оставляла в наборе их приоритетных исторических инструментов лишь массовый социальный протест и войну, а не этническое самоопределение. При слабости языковой унификации, это самоопределение социального большинства во многом оставалось (помимо конфессионального) ещё более географическим, нежели этническим[992].