Сталин в воспоминаниях современников и документах эпохи

5. Что должен делать я, для которого ясно, куда мы идем? Я честный человек. Писать, говорить, печатать? Свободного слова нет, свободной печати нет. Молчать, делать вид, что служишь; мы, дескать, люди маленькие… и ждать неизбежной катастрофы?..

Совершенно очевидно, что честный независимый человек служить в этих условиях не должен; он должен снять с себя обязанности Председателя НТС Черной Металлургии, раз он убежден, что без доверия никакая здоровая деятельность этого учреждения невозможна.

Вот мотивы моего отказа.

Я буду продолжать работать в Бюро Металлургических и Теплотехнических Конструкций, в котором самый факт передачи заказа свидетельствует о доверии ко мне моих клиентов. Я буду делать нужное, полезное дело и не буду себя чувствовать виноватым перед властью, доверившей мне этот пост.

В. Грум-Гржимайло».

Письмо было перепечатано на пишущей машинке, в считанном количестве экземпляров. Отец сам отвез его начальству. Мы его не распространяли — сейчас выяснилось, что даже некоторые сотрудники Бюро его не читали. Но оно распространилось в списках по Москве с быстротой молнии. Его переписывали, читали, о нем говорили. Если где-либо в учреждении узнавали фамилию, начинались расспросы, слова восхищения гражданским мужеством, благодарности…

Не знаю, как это произошло, но письмо было центральным событием в Москве… Мы получили ряд писем. Студенты — молодежь — благодарили Владимира Ефимовича за то, что он разъяснил то, что происходит. Были письма восхищения и благодарности — чувствовалось, что их писали те, кто ждал своей судьбы… В тридцатых годах моя мать, София Германовна, уничтожила эти письма — боялась, что при возможном обыске они попадут в ГПУ, и тогда судьба подписавших была бы предрешена.

Но жизнь шла своим чередом. Происходили события и по другой линии: организовывалось Техническое отделение Академии наук СССР. Предстояли выборы академиков. Много было кандидатур, и среди них имя Владимира Ефимовича. От металлургов были выдвинуты двое: А. А. Байков и В. Е. Грум-Гржимайло.

Говорил Куйбышев, Межлаук молчал.

— Что же вы молчите? — обратился к нему Куйбышев.

Межлаук ввязался в разговор:

— Владимир Ефимович, неужели мы хуже татар?

— Да, татары требовали дань, но не разрушали хозяйство. А вы — разрушаете.

— Что с вами делать, Владимир Ефимович? — спросил Куйбышев.

— Ставьте к стенке — я готов.

— Нет. Мы этого делать не будем.

17 августа Владимир Ефимович был освобожден от должности Председателя Научно-Технического Совета Черной Металлургии.

Время шло. Не проходило дня, чтобы мы не встретились с различными реакциями на письмо. Аресты невинных, преданных делу людей не прекращались. Обстановка была напряженной, и люди не могли пройти мимо письма, хватались за него как утопающие за соломинку. Восхищались гражданским мужеством человека, посмевшего сказать властям правду.

…Но Москва не успокаивалась. Влияние письма было сильно и не забывалось. Со стороны властей раздавались голоса против кандидатуры Владимира Ефимовича в академики. Для внесения ясности в это дело Владимир Ефимович написал письмо Президенту Академии Наук академику Александру Петровичу Карпинскому.

Привожу письмо Александру Петровичу — из него многое становится ясным.

«Президенту Академии Наук

академику Карпинскому А. П.

Глубокоуважаемый Александр Петрович!

Около моего письма властям предержащим и прошения об отставке от должности Председателя Научно-Технического Совета Черной Металлургии в Москве так много разговоров, что я считаю необходимым ознакомить Вас с ним посылкой Вам копии; думаю, что она не покажется Вам скучной.

Результатом этого прошения был полуторачасовой разговор с Куйбышевым и Межлауком.

Первый вопрос: Чем вызвано это выступление? Я ответил, что это единственный способ с моей стороны помочь моим товарищам и друзьям и русской промышленности, обратив внимание властей на невозможность занятой правительством позиции. Интересна, например, такая официальная цифра: из 21 инженера, работающих в стеклоделии, сидит 15.

Второй вопрос: Что со мной делать? Я заявил, что Бюро дает мне полную независимость, закрыть его нельзя и купить меня нельзя, ибо я вполне удовлетворен сделанным мной в жизни. Гидравлическая теория поставлена крепко и повернет мировую технику на русский угол; в ней уже работает целая плеяда моих учеников. Таким образом, жизненная задача моя кончена, дело мое не умрет, а потому я ничего не имею против встать хоть к стенке.

Мы хорошо поговорили, и я сказал все, что следовало. Окончательно, из председателей меня уволили, а членом совета просили остаться.

Через три дня мне пришлось выручать двух инженеров-стекольщиков, сидевших один 7¹/₂ месяцев, а другой 3¹/₂ месяца, большей частью в одиночке, благодаря вздорному обвинению, поддержанному экспертизой двух профессоров — угодников властям. Пришлось просидеть в суде двое суток и в качестве эксперта со стороны обвиняемых опровергать экспертизу своих слабых товарищей. Инженеров обвинили, конечно, но оставили на свободе.

Через день был приятный разговор в профсоюзе о добровольной подписке на заем.