Старая крепость. Книга 3

В этой тишине я разглядывал отпечатанную в типографии анкету на право ношения оружия и ждал, что вот-вот Никита заговорит наконец со мной о заявлении Тиктора.

— Да, Василь, чуть не забыл, — оборачиваясь ко мне, проронил Никита, — у тебя в тумбочке посылка лежит. Я расписался в ее получении. — И снова уткнулся в книгу.

Прошитая накрест бечевкой, квадратная и тяжеловатая посылка пахла рогожей и яблоками. Внизу химическим карандашом было выведено: «Отправитель — Мирон Манджура, гор. Черкассы, Окружная государственная типография».

Переехав на работу из нашего города в Черкассы, отец и тетка иногда присылали мне оттуда посылки. Все, что было в них, шло вразлет по общежитию: кому яблоко, кому кусок свиного сала, посыпанного блестящими крупинками соли. Точно так же делились посылки и других хлопцев.

И вот сейчас в ящике под фанерной крышечкой лежат разные вкусные вещи. К тому же я голоден. Но я не мог вскрыть посылку. Если я стану именно сейчас, не дожидаясь прихода хлопцев, угощать Никиту, он может подумать, что я, прослышав о заявлении, подлизываюсь к нему, хочу его подкупить домашними коржиками с маком.

И как это ни было грустно, я оставил отцовскую посылку до возвращения хлопцев из кино на старом месте — в тумбочке у кровати.

Разделся и лег спать, слыша, как шелестят страницы книги, которую читал Никита.

НЕ ВЕЗЕТ БОБЫРЮ!

Забыл сказать, почему перестали быть действительными чоновские листки на право ношения оружия.

Сразу же после моего отъезда в Харьков в наш город пришел на постой из Проскурова кавалерийский полк, воспитанный еще славным комбригом Григорием Котовским. Конники разместились за вокзалом, в казармах, где при царе стоял 12-й Стародубовский драгунский полк. Отовсюду подводы повезли туда сено и овес. Много «надо было фуража свезти, чтобы прокормить такую уйму коней.

А вечером, как только котовцы расположились на новом месте, над улицами города послышался знакомый сигнал чоновской тревоги: три пулеметные очереди и пять одиночных выстрелов. И, как обычно по такому сигналу, к штабу частей особого назначения на Кишиневскую улицу отовсюду помчались коммунары — коммунисты и комсомольцы нашего городка.

Наших фабзайцев сигнал тревоги застал в зале комсомольского клуба, где они, собравшись на вечер самодеятельности, смотрели музыкальную инсценировку «Тройка» в исполнении артистов фабзавуча.

После того как раздвинулся занавес, на сцену из-за кулис, размахивая тяжелыми прицепными хвостами, выскочило в одной запряжке трое артистов-«лошадей».

Загримированы они были неважно, и все сразу узнали, что толстая приземистая «лошадь» в ярком мундире румынского королевского офицера с золотыми галунами на красных штанах не кто иной, как Маремуха. Надо сказать, что у моего друга Петьки был приличный бас, и это свойство высоко ценили драмкружковцы.

Бывший беспризорник и всезнайка Фурман изображал петлюровца.

Широкие, с напуском шаровары, синяя чумарка, подпоясанная красным извозчичьим кушаком, черная, с белыми подпалинами папаха из собачьего меха с голубым атласным шлыком на боку и, наконец, длинные — куда длиннее бывших печерициных — усищи — вот как выглядел Фурман. Для пущей важности Фурман засунул еще за голенище бутылку. Тех мальчишек, что заглядывали в зал с улицы через окна, больше всего, разумеется, интересовало — настоящая ли то водка или самая обыкновенная вода из-под крана?

Но краше всех, по рассказам хлопцев, выглядел маршалек Пилсудский — Саша Бобырь. Он был в голубой, отороченной кроличьим мехом высокой конфедератке с дрожащим султаном из белого конского волоса. Костюмер клуба выкопал где-то для Сашки самый настоящий френч офицера-пилсудчика с витыми блестящими позументами на высоком стоячем воротнике, с орденами, аксельбантами и орлеными пуговицами. Френч был Сашке немного великоват. Из плотных манжет его рукавов высовывались лишь кончики пальцев Бобыря; должно быть, офицер, позабывший в городе при бегстве пилсудчиков в двадцатом году свой парадный френч английского покроя, был здоровенный детина. Одного недоставало для полноты наряда — хороших офицерских сапог. На ноги Бобырю костюмер напялил желтые краги свиной кожи, но ботинки из-под краг выглядывали черные, наши обычные рабочие ботинки из юфти. Ну где видано, чтобы офицеры-легионеры носили разномастные краги и ботинки? Однако Бобырь не огорчался.

Веселый и гордый оттого, что его рассматривает так много молодежи, и желая хорошей игрой загладить свою промашку на дежурстве в штабе ЧОНа, Бобырь старался вовсю: он топал ногами, как заправский жеребец, ржал лихо, звонко, ну, совсем по-жеребячьи, скрипел зубами еще громче, чем ночью, делая вид, что перегрызает удила, — словом, выкаблучивал как только мог. Он доигрался до того, что на втором круге у него отлетел хвост.

— Смотри, смотри, Пилсудский без хвоста! — завизжали мальчишки у окон.

Но Бобырь, нисколько не смутившись, зафутболил с ходу по упавшему хвосту, да так сильно, что хвост залетел во второй ряд и, схваченный зрителями, пошел гулять по рукам, будто таинственная палочка фокусника.