С помощью кресала я зажгла сначала свечу, а потом развела в очаге огонь, пристроив на угольях небольшую железную кастрюльку. В нее я положила две пригоршни петрушки из сада куртизанки, которые вымачивались там вот уже два часа. Я почистила и нарезала рыбу на старой доске, а потом переложила ее вместе с мелко нарубленным чесноком и растопленным маслом на старую сковородку, которую, как и все прочее, нашла в мусорной яме. Обжарив рыбу, я опустила ее в кипящую воду с петрушкой, после чего вернула кастрюльку на огонь, чтобы медленно довести до кипения.
Вскоре мой маленький домик наполнился восхитительными ароматами. Алессандро расстелил свою накидку прямо на плитах пола и сел на нее. Я пристроилась на краешке своей импровизированной постели. Он стал ненавязчиво расспрашивать меня о моем доме и семье. Голосом, звенящим от боли, я отвечала ему, как могла. Один раз он даже сочувственно протянул мне руку. Я взяла ее, и он накрыл мою ладонь своею.
У меня была только одна миска и одна ложка, поэтому мы ели по очереди, макая хлеб в прозрачный зеленый бульон и вылавливая оттуда маленькие кусочки восхитительной белой рыбы. Стемнело, и пламя красной свечи и небольшого огня в очаге отбрасывало резкие тени на его лицо. Он казался мне самым красивым мужчиной на свете. Я подумала, что если он сейчас полюбит меня, то я буду счастлива вечно. Когда мы покончили с супом, я взяла его лицо в ладони, привлекла к себе и поцеловала.
О, моя родная
Думаю, что именно в ту ночь мы и зачали тебя, моя дорогая девочка, моя маргаритка. Хотя я узнала об этом не сразу. Мы с Алессандро лежали в куче тряпья и любили друг друга так самозабвенно, как только могут любить мужчина и женщина. А когда мы затихли в объятиях друг друга, я смеясь вытащила маргаритку из букета, который мы поставили в ведро, и воткнула ему в волосы за ухом.
– Там, откуда я родом, мы называем маргаритки «любит-не-любит», – сказала я.
– Правда? Какое странное название.
– Ты – типичный городской мальчишка. Разве ты не знаешь, как нужно сделать? – Я прижалась щекой к его груди и взяла еще одну маргаритку. Оборвав один лепесток, я нараспев произнесла: – Любит. – Оборвав другой, пропела: – Не любит. – Один за другим маленькие белые лепестки, кружась, слетали на пол, пока не остался всего один, самый последний. Я сорвала его, с торжеством заключив: – Любит.
– Люблю, – сказал Алессандро и склонился надо мной, чтобы поцеловать.
Горькая зелень
Мы должны были быть счастливы. И так оно и случилось. Почти.
Когда мы поженились, ты была совсем еще маленькой мышкой в моем животе. Никто, кроме меня и твоего отца, не знал, что ты там есть, хотя, пожалуй, твоя
Она настояла на том, чтобы мы поселились в этом доме, а сама переехала к твоей
Каждый раз, когда я глядела в окно на сад куртизанки, я не могла избавиться от жгучего чувства вины.
Мы не были столь богаты, как она: у нас не было роскошного дома, собственной гондолы, платьев и слуг. Тем не менее через несколько месяцев после нашей с Алессандро свадьбы я взяла все деньги, которые удалось сэкономить на хозяйстве, и пошла к ней, чтобы отдать. Она ведь сама говорила, что за все нужно платить.
Но женщина холодно посмотрела на меня и заявила:
– Мне не нужны твои деньги.
– Я всего лишь хотела отблагодарить вас.
– Мне не нужна и твоя благодарность.
– Вы помогли мне, так позвольте мне отблагодарить вас.
– Придет время, когда мне потребуется кое-что от тебя, и вот тогда ты сможешь помочь мне. – Она окинула жадным взглядом мой живот. Я инстинктивно плотнее запахнула шаль. – Оставь деньги себе. Они тебе скоро пригодятся.
Вскоре после этого визита к куртизанке Венеция перестала казаться мне волшебным городом, превратившись в нагромождение холодного камня. Стояла зима, купола и шпили кутались в клочья серого тумана, приглушающего звон колоколов и крики гондольеров. Пронизывающий ветер с моря задувал в каждую щелочку, а на тротуарах улиц плескалась ледяная вода, так что моя обувь и подол платья вечно оставались сырыми и тяжелыми. Я никак не могла согреться.