- Кто хозяин, кто хозяин! - снова вспыхнул сапожник. - Я хозяин. Вот как дам тебе в рыло!…
Он собирался вылить на недоуменно оглядывавшегося Антошина новый поток оскорблений, но Ефросинья лениво, чувствуя свою власть над мужем, остановила его:
- Не трожь его, Степан Кузьмич. Парень третий день: из деревни. Темный. Не приобык еще. - Так ведь я, Фросечка, не: двужильный - снова притих сапожник. У меня ведь тоже имеется нервная система. У людей Новый год, а ты ковыряйся шилом да постукивай молоточком, ковыряйся да постукивай…
Он обернулся к Антошину и неожидано улыбнулся, Он был отходчив:
- Значит, одна нога здесь, а вторая у госпожи Зубакиной. И все, что я тебе сказывал, все исполни… Ты ведь не дурной какой-нибудь… Ты, может, даже и совсем умный…
Если тебя хорошенечко поскоблить, а потом навощит и отполировать…
- Одну минуточку, - сказал Антошин, - одну минуточку! Он вернул потрясенному его наглостью сапожнику узелок с ботинками, подошел к верстаку, возле которого на почерневшей от копоти и грязи стене висел отрывной календарь с одним-единственным листком. Осторожно, чтобы с непривычки не наделать пожару, он подтянул лампу к этому листочку.
- Скажите пожалуйста, - насмешливо протянул сапожник, - ну совсем - как грамотный!… Ты, может, часом грамотный? Так ты прямо и говори: я грамотный.
Шурка за пологом фыркнула.
- Грамотный, - ответил рассеянно Антошин. Голос его прозвучал, так глухо, точно он сам себе выносил тяжкий приговор.
Степан, воспринял ответ Антошина так, как если бы тот сказал, что он только что с Луны.
- А ты прочитай, что тут, написано, если ты грамотный!… Ох и здоров же ты, Егор, врать!
- Врать грех! Врать грех! - крикнула из-за полога Шурка. - Как не стыдно! Вот тебя боженька за э…
Послышался шлепок по голому месту, и девчонка за молкла на полуслове. А Антошин медленно, по слогам, словно он только что научился грамоте, прочел:
- «Тысяча воеемьсот девяносто третий год… - Он остановился и с трудом перевел дыхание. - 31 декабря. Пятница… Тысяча восемьсот девяносто третий год! - воскликнул он, потрясенный. - Я, кажется, сошел с ума!
Но Степан и Ефросинья были потрясены не менее:
- А и верно, грамотный!
- А ну, прочитай вот этот, новый! - сказал Степан и сунул ему в руки пузатенький, непочатый отрывной календарь… издательства И. Д. Сытина. На самом верхнем его листке поблескивал олеографический портрет здоровенного бородатого военного в мундире с золотыми эполетами, увешанного по самый живот золотыми и эмалированными звездами и крестами, с широкой голубой щелковой лентой через плечо. Он стоял, выпятив сверхъестественно могучую грудь, как по команде «смирно». Его держала под руку моложавая женщина с нерусским лицом. Она была в длинном белом платье, тоже с лентой через плечо, но не голубой, а розовой. Под ними подпись: «Их императорские величества государь император Александр Александрович; и государыня императрица Мария Федоровна. 1894 год по рождеству Христову»
- Тысяча восемьсот девяносто четвертый год! - повторил вслух Антошин и тяжело опустился прямо на верстак. У него, отказались служить ноги.
- Ученый! - высунулась из-за полога Шурка. - Скубент,!… Ой, уморил!… Ладно, - сказал Степан после довольно долгого молчанья. - Почитал, и хватит. Не в гимназии. Теперь сыпь к госпоже Зубакиной. А то она мне голову оторвет.
Скрипнула дверь, и в клубах пара вбежала круглолицая, с румянцем во всю щеку горничная в накинутом на плечи, теплом платке:
- Степан Кузьмич, Лизавета Федоровна ужас как сердится. Ей уже паковаться пора. - Скажи, что я сию минуту.
- А то она опаздывает… Поезд через полтора часа отходит, а у нее еще чемоданы не уложены, - пояснила напоследок горничная и исчезла в облаке пара, как ангелочек.
- Уж лучше я сам отнесу, - сказал Степан Ефросинье. - А то когда еще она вернется из Рязани. Егора она, чует мое сердце, обговорит. Жди потом денег, пока смилостивится. А какие деньги зарабатывает!… А тебе, - обернулся он к Антошину, который все еще сидел на верстаке, - тебе нету пока что моего доверия. Ошалелый ты какой-то… Я скоро вернусь, Фросечка.
Он накинул на себя пальтишко и был таков. За пологом послышался громкий шепот:
- Мам, а мам!
- Ну, чего тебе, неугомонная? - Вот говорят - «Дуся погибшая, Дуся погибшая», а она совсем наоборот, живая-здоровая…
- Спи, дуреха, - сказала в сердцах Ефросинья, - не твоего это ума дело.
- А я сплю, - возразила из-за полога Шурка. - А что же ты, бесстыдница, братцу своему двоюродному спокойной ночи не сказала? - вспомнила Ефросинья.
- Егор, а Егор! Спокойной тебе ночи! - крикнула Шурка из-за полога, и так как Антошину в эти минуты было не до нее, то она не почла за труд высунуть из-за занавески свою лохматую головенку и на положении воспитанной столичной барышни прочесть ему нотацию: - Ты что, Егор, не знаешь, как отвечать? Надобно ответить мне: «Спокойной ночи, Шурочка!» Понятно?
- Спокойной ночи, Шурочка, - отозвался, как эхо, Антошин.