Старина четвероног

Радиостанция передала в Грейамстаун транзитную телеграмму на мое имя, поступившую с Коморов. А так как на радиостанции знали, где я, то оставили копию и были готовы тотчас же прочитать ее мне. Я попросил прочесть..

«Немедленно вылетайте власти заявляют претензии на целаканта но готовы предоставить его Вам если прибудете лично тчк Выплатил рыбаку вознаграждение чтобы укрепить нашу позицию тчк

Втиснул пять килограммов формалина холодильника нет тчк

Экземпляр отличен от Вашего нет переднего спинного плавника нет рудиментарной лопасти хвосте но определении не сомневаюсь Хант».

Я перечитал телеграмму. Так, только этого не хватало. А вообще-то ничего удивительного нет. При всех достоинствах моей затеи с листовками у нее были минусы. В частности, такое высокое вознаграждение за рыбу — одну- единственную рыбу! — неизбежно (если ее обнаружат без меня, исключительно благодаря листовке) должно было кое-кого ввести в соблазн. В самом деле, некто, находящийся за тридевять земель, готов платить за этих рыб по 100 фунтов — видимо, они в действительности стоят гораздо больше! Листовка недвусмысленно говорила о том, какое значение я придаю целаканту, и если б французы хоть немного мне верили и допускали, что целакант обитает в их водах, они бы давно что-нибудь предприняли сами, достаточно было кому-нибудь из ученых проявить необходимый интерес.

Уже тот факт, что листовки, взятые Хантом, не были известны коморским властям и эти власти без возражений содействовали их распространению, означал, что на Мадагаскаре листовками не заинтересовались. Иначе французы, конечно, предприняли бы что-нибудь сами: стали бы искать целаканта, назначили бы вознаграждение. И никто бы их не упрекнул. Теперь же, с какой стороны ни посмотри, целакант — мой, он найден благодаря моим догадкам и усилиям; и если только это не случайный экземпляр, подобно ист-лондонскому, значит (как я и подозревал), целакант все время был под самым носом у французов, а они его не замечали. Разумеется, люди особенно ценят то, чего добиваются другие. В глубине моей души наверно с самого начала жило невысказанное опасение: как бы весь этот шум в печати не побудил французские власти конфисковать рыбу. Сгоряча они могут не посчитаться со всеми предшествующими событиями, забудут о годах труда, которые привели к открытию, о листовке, которая помогла напасть на след драгоценной рыбы.

Хант сейчас, конечно, в труднейшем положении. Он не может позволить себе спорить с французами: ведь вся его торговля основана на их доброжелательстве.

Да и власти, о которых говорится в телеграмме, тоже в затруднении. Хочешь не хочешь, а бурная деятельность Ханта и его телеграммы мне должны были заставить их понять, как важен этот вопрос. Сами они не предприняли никаких усилий, так что, согласно этике, рыба должна принадлежать человеку, чьи листовки они не только приняли, но и распространили. Но теперь, когда рыба появилась, им вдруг стало ясно, что она представляет собой нечто совершенно выдающееся, неизмеримо более важное, чем они подозревали. И конечно же они колеблются — разумно ли (что бы ни говорила этика) отдавать ее в руки иностранца. Судя по телеграмме, они готовы идти мне навстречу. Потому ли, что действительно признают за мной известные права? Или потому, что рыба уже в таком состоянии, когда возникают сомнения — удастся ли ее вообще сохранить? И они не хотят брать на себя ответственность за нее, пока не смогут сказать, что их на это вынудило мое отсутствие. Ох, если бы узнать, как все обстоит на самом деле…

Не приеду — никто не упрекнет французские власти за то, что они отобрали рыбу у дилетанта, какие бы претензии он ни предъявлял. Да, так оно и есть, конечно, их останавливает лишь то, что они не знают, как ее сохранить. Где им взять нужное количество формалина?

Казалось, голова может лопнуть от мыслей обо всех этих осложнениях. Во мраке неясности и неопределенности светилась только одна четкая мысль, которая озаряла мое сознание и давала мне энергию: я должен сам туда прибыть, прибыть и лично убедиться, что это действительно целакант и он правильно препарирован.

Вспоминая сейчас те дни, я вижу, что был тогда в состоянии, которое называют «одержимостью».

Будто в забытьи я видел, как французы окружили рыбу и только ждут случая ее схватить, если я не приеду. Словно они знают, что я бьюсь головой о несокрушимую стену рождественской расслабленности и бюрократического безразличия…