Старомосковские жители

— Батюшке Аввакуму крещеные помогали, и он нам завещал тем же людям платить. Оденем нагих, обуем босых, накормим алчных, напоим жадных, проводим мертвых. Потому я отныне в каждое вербное воскресеньице по тысяче рубликов уделять буду женам, о каких вы нынче сказывали.

Мирон вскочил и поспешил уйти в другую комнату за деньгами, посчитав себя недостойным благодарности доброго пастыря отверженных Федора Петровича Гааза.

3

Нескончаемо тянулись однообразные переулки Замоскворечья С их полугородской, полусельской жизнью, по которым со свойственной ему беспечностью катил Егор.

Федору Петровичу не терпелось поскорее добраться до пересылки, освободиться от денег, найти успокоение в утешении страждущих арестантов. Он отвалился на подушки и, чтобы убить медленно текущие минуты, ушел в себя.

«Что будет сегодня? Я ничего не знаю. Я сознаю только, что все, что бы ни случилось со мной, было предвидено, предусмотрено, определено и поведено от самой вечности. И этого мне вполне, вполне достаточно. Я благоговею перед вечными и неисповедимыми судьбами. Я подчиняюсь им от всего сердца из любви к сущему; я хочу всего, я понимаю все, я жертвую всем и присоединяю эту жертву к жертве Христа, моего спасителя и бога; я молю даровать мне терпение в страданиях и силы для исполнения неотлагательных дел…»

Гнедок с Ганимедом наконец выбрались на смрадную Калужскую площадь.

— Птичку! Барин, купи птичку!

Двое мальчишек с клетками, в которых томились по воробью, бросились вслед за пролеткой. Федор Петрович любил пасхальный обычай москвичей: выпускать на весеннюю волю маленьких птичек — и купил у сорванцов по клетке. Воробушки тщетно ярились в своих темницах.

— Ну, тише, тише, скоро выпущу. Вот только на вашу гору заберемся.

Гааз покрошил каждому хлебушка, но воробьи взбунтовались еще шибче, презрев лакомое кушанье.

— Хорошо птичке в золотой клетке, да лучше на зеленой ветке, — важно изрек Егор и, не дождавшись похвалы за меткое речение, обиженно понукнул лошадок: — Но-о-о! Воронье бесхвостое, спотыкайся.

Гнедок с Ганимедом привычно потрусили по Калужской дороге, убаюкивая своего повелителя Егора и московского филантропа Гааза.

И приспичило же какому-то оригиналу устроить тюрьму на Воробьевых горах! Множество тропинок, пересекаясь без числа, наискосок вбегают сюда от самой Москвы-реки, то и дело по сторонам от них, в дубняке, встречаются белые грибы с густо-коричневыми, загнутыми вниз шляпками. За ними охотятся не только крестьяне сельца Воробьева, хватает и жителям Девичьего поля, переправляющимся сюда с пойменного правого берега Москвы-реки.

Среди вишневых и яблоневых садов Воробьевых гор с самой весны можно встретить прохаживающуюся публику. Здесь нет гуляний публичных, как в Сокольниках, Марьиной роще или Петровском парке, здесь гуляют парами или маленькими кружками. Сюда приезжают и приходят вовсе не за тем, чтобы людей посмотреть и себя показать, а, наоборот, чтобы уединиться от городского шума и любопытных взглядов на лоне сельской тишины. Порядочный народ при этом везет провизию с собой, им приятно пить чай на вольном воздухе в виду колокольни Ивана Великого, шпиля Сухаревской башни и верхушек Сокольников.

Кого только не приводила в восторг панорама Москвы, открывающаяся отсюда! Уж на что присытился путешествиями император Священной римской империи Иосиф II, и тот был поражен видом с Воробьевых гор: «Такие места едва ли какой из главных городов в Европе имеет. Здесь, смотря на громадную Москву, самый меланхолик будет в восторге».

Есть поблизости, конечно, и домик с надписью: «Вход в белаю харчевню». Только в ней, по мнению чистой публики, всё сволочь бывает. Ведь мастеровому и гулянье не в охотку, коли заведения нет. Ему обязательно подавай пьяную шарманщицу с пьяным кларнетистом, подлую песню и побольше сивухи.

Давно полюбились здешние места московским правителям. Когда еще весь город умещался за Кремлевской стеной, стоял здесь дворец Софьи Витовтовны, бабки Ивана III. Был он выстроен из могучих дубовых бревен и простоял до середины XVIII века. Поблизости от него, застигнутый врасплох татарами, хоронился в стогу сена великий князь московский Василий III. Сюда бежал от своего народа во время пожара и бунта 1547 года его сын, юный русский царь Иван IV («Вниде страх в душу мою и трепет в кости моя, и смирился дух мой»). В окрестных лесах тешил тебя соколиной охотой тишайший монарх Алексей Михайлович. Возле дворца сажал березовую рощу император Петр I. Окрестные земли дарила своим фаворитам императрица Екатерина II.

Теперь усадьбы и сады, господствующие над Москвой, скупил у обнищавших наследников орлов Екатерины нынешний венценосец Николай I. Жаль только ему, что не все еще. Надобно все, до последнего клочка, ведь здесь, как ни в каком другом месте, ластится мысль, что у твоих подошв лежит Россия. Отсюда войнолюбивые ордынские ханы взирали на гибель в огне Московского княжества. Здесь был последний привал полков Сигизмунда, проходивших добивать мятущуюся Русь в Смутное время.