Старомосковские жители

Протасов отвернулся к окну и принялся рассматривать стену тюремной церкви. Потом взгляд потянулся вверх, к огненной луковке, вознесшейся к небесной сфере и поведавшей ей о плачевной юдоли. Протасову вспомнились тятенька и маменька, как они складно пели по вечерам в праздничные дни и полдеревни собиралось их послушать. Давно это было, еще до войны с французом…

За спиной, рассекая воздух, просвистела ивовая лоза и раздался звонкий шлепок.

— Ой, мамочки! — всхлипнул арестант.

— Садчее, Тимошка, — проворчал Протасов, с неохотой отрываясь от воспоминаний.

Вторая, третья, четвертая… Красные полосы одна за другой ложились на истязаемую спину.

— Жжет, ой, жжет! — прокричал мужичонка после восьмого удара и затих, только постанывая и вздрагивая с каждым следующим.

Спина вспухла, стала кроваво-синего цвета, и лоза шлепала по ней, словно телега по весенней снежной грязи, лихо разметывая по сторонам брызги. Пол возле лавки уже был заляпан сукровицей. Оба подручных, восседавших на жертве, монотонно считали: четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать…

— Вставай! Кончай! — вдруг закричал Протасов, вскочив с лавки.

Все опешили: еще оставалось четыре удара.

— Затирай, канальи! Одевай его! — И сам первым Протасов бросился поднимать арестанта.

Подручные глянули в окно и всё поняли: к ним скорым шажком приближалась сгорбленная фигура в расстегнутой волчьей шубе. На арестанта, на лавку, под лавку было вылито по ведру холодной воды. Подручные елозили по полу с холщовыми тряпками.

— Только попробуй пожалуйся. — Протасов погрозил мужичонке пучком розг и закинул их на печь. — Я тебе четыре оставшихся таких закачу — мир невзлюбишь.

— Простите христа ради, ваше благородие: век за вас бога молить буду, — покачиваясь, пролепетал спекшимися губами мужичонка, все еще не пришедший в себя после экзекуции.

— Прощу, коли молчать будешь. Хоть и не по закону это — тебя прощать, да, вишь, у нас не лекарь, а форменная зверюга, его даже законом не проймешь.

— Спасибо, ваше благородие. — Мужичонка грохнулся на колени. — А что стегали, так того не было, истинный крест не было.

— Не крестись, пока не просят. — Протасов, поморщившись от столь мелкого подобострастия и безверия, отвернулся к окну.

Старый доктор почти дошел до избы приемного покоя, но вдруг остановился, повернулся к церкви и, подумав малость, поспешил в храм.

— Повезло, — облегченно вздохнул Протасов и дружелюбно обратился к уже очухавшемуся арестанту: — И дернул же меня черт за язык. Повезло тебе, считай. За что в каторгу-то идешь?

— На госпожу ездили жаловаться, совсем со свету сжила.

— Да-с, — удовлетворенно качнул головой Протасов, хоть и не понял, в чем вина мужичонки, — такие дела, брат, непозволительны.

2

Федор Петрович прошел мимо конвойных, дежуривших на паперти, и вступил в храм. Белый мрамор стен и столбов отражал в себе горящий золотом иконостас. Гааз привычно скользнул взглядом по иконописным лицам.

Гааз выхватил картину над алтарем — воскресение спасителя, взлетающего из гроба в багряном хитоне. Ниже — обритые наполовину, понурые головы сильно каторжных и такие же понурые, но лохматые других арестантов. И повсюду веточки ивы в приподнятых руках, дремучий вербный лес шелестит и веселит душу.

«Как бы я хотел видеть вас счастливыми, — крестясь, думал Гааз о своих подопечных. — Я тогда тоже обрел бы покой и счастье. Почему так несправедливо устроен мир? Одни выдумывают себе жизнь, в которой надо влюбляться, красиво одеваться, много смеяться и в полночь ходить друг к другу кушать, а другим оставляют лишь то, чего лишили себя, — труд и страдания».

Взгляд старого доктора остановился на проповедовавшем протоиерее. Ему, судя по ярко-розовому здоровому цвету лица и подтянутой, ладно скроенной фигуре, было не больше сорока лет. Черная шелковая ряса элегантно, словно древнегреческий хитон, обрисовывала его плотное нервное тело. Федор Петрович слышал, что этого попа привез из Петербурга флигель-адъютант его величества, присланный инспектировать московские тюрьмы. Еще не прошло и недели, как они в Москве, а петербургский священник вошел в моду в великосветских домах на Тверской и Пречистенке. Поговаривали, что он сочинил пасторское увещание преступников, приглянувшееся самому государю императору.

— …Почему, тогда как гражданское общество изгоняет вас, церковь как бы гонится за вами? Одно изъяснение сих неожиданностей — любовь христианская. — Протоиерей провел ладонью по вспотевшему лбу, поправляя митру. — Рассудите: было ли для вас благом скорое и легкое освобождение отсюда? Тяготеющая на совести вашей неправда, тоска по утраченной честности, по загубленной добродетели пошли бы отсюда с вами; и кто знает, не стали бы вы утолять сию жажду огнем вместо воды, то есть новыми неправдами вместо покаяния, и не обратилась бы утоляемая жажда ваша в ту огненную и неугасимую?..