Старомосковские жители

Отправляемые сегодня в Сибирь по этапу отмолились в раннюю обедню, и, когда глухой благовест в большой тюремный колокол известил об окончании поздней, партионный офицер Князев уже получил переписанные набело статейные списки и произвел кормовой расчет на всех сто семнадцать человек, следующих под конвоем. Из них восемнадцать числились не вроде арестантов и шли на поселение в Сибирь по воле помещика, остальные были осуждены законами Российской империи и шли искупать свою вину, или, как выражались господа, их осудившие, принимать кару. Но разницы между идущими по невродии и каторжниками ни конвоиры, ни сами мужики не угадывали. Одни из них, развалясь на повозках, дулись в карты; другие, бросив под себя охапку сена, дремали на уже оттаявшей под весенним солнцем земле; третьи отдыхали душой в кругу семьи; одинокие и молодые нервно вышагивали взад-вперед, позванивая гаазовками. Иные, собравшись в кучу и усевшись на корточки, рассказывали о побегах Яковлева, приключениях Васьки Тарбана и судьбе Кривого Омуля — героях каторги и бродяжничества. Возле забора разыгрывалась орлянка — излюбленная игра народа. Чуть дальше, в кругу, два черных цыгана, топая пудовыми сапогами, отплясывали, горланя песню. Им подпевали несколько человек, истово бряцая в такт кандалами. Двое часовых у ворот толковали с арестантами, угостившими их махоркой. Конвойные солдаты с испитыми лицами, составив в козлы старые дребезжащие ружья, развалились на своих обдерганных шинелях и флегматически смотрели на весеннее синее небо.

Полковник Миллер, присланный из канцелярии московского генерал-губернатора для контроля за отправкой арестантов, слыл за человека чрезвычайной честности и неподкупности, как, впрочем, и большинство немцев на русской службе. Он увлеченно тер суконкой блестевшие на солнце мундирные пуговицы и сетовал Князеву на «отсутствие дисциплин». Вторым слушателем был Протасов, забредший от нечего делать поглазеть на отправку партии.

— Раньше быль больше порядок. Мужик больше боялся власть. Кнут — хороший урок быль. Я зналь мастер — за два удара позвонок ломаль. Тогда боялись официр. Сейчас нет кнут, розга не боятся. Розга мало-мало болит. Прут тоже хорошо быль. Все идут с ним скован. Никто отойти, никто убежать не умель.

— С прутом легче было, — согласился простодушный Князев. — Присмотра особого не надо — по двадцать человек на одну железку нанизывали. Правда, один шибко идет, другой болезный, а третий, глядишь, помочиться не вовремя захотел. А прут-то для всех один, делай как все. Свихивались, бывало, умом трогались, а то и до крови дело доходило. Но забот, оно конечно, меньше было, а порядка больше.

— Давай на прут ковать. Я разрешиль.

— И не мечтайте, — замахал руками Протасов. — Сейчас притащится Газе, он такой прут устроит — хоть святых выноси. Уж лет двадцать, как из-за него перековываем в ножные браслеты. Сколько на него ни жаловались — все по-старому. Видать, знакомства большие.

— Это лишнее удобство для преступник. Арсений Андреевич его отмениль.

— А вы это Газе докажите, — иронически улыбнулся Протасов. — Его даже майор боится. Да и правду сказать, любит наш доктор арестантишек, как детей родных, а они его слухают, божьим человеком прозывают.

— Пусть так, без прута, — согласился Князев.

Миллер смерил русских офицеров презрительным взглядом. Он уже десять лет служил в России и все десять лет слышал об этом сумасбродном докторишке, который всякий раз чинит препятствия закону и начальству. Почему не отстраняют его от должности? Почему не закуют в кандалы и не отправят к друзьям-каторжникам в сибирский острог? Почему сам генерал-губернатор Арсений Андреевич, который ненавидит Гааза, не выгонит его вон из Москвы?

— Добро вредно, если оно остановиль ход дель, который утвердиль закон, — произнес Миллер в поучение русским офицерам и спрятал в карман суконку.

Князев с Протасовым на всякий случай покивали согласно головами и полезли в карманы за табачком.

Миллер почувствовал, что они не верят в силу его слов, что они даже не почитают его за большого начальника, и от этого распалился злобой. Надо было сейчас же показать им, как должно офицеру служить своему императору.

— Стройте преступник, — приказал он.

— Рано, — раскурив самокрутку, пояснил Князев. — Одного еще перековывают, да и доктор не подошел.

— Я приказаль — стройте! Вы должны не спорить, а исполнять команду! Не нужень доктор — нужень идти Сибирь! — закричал, побелев от гнева, Миллер.

— Не пори ерошку — строй, — толкнул Князева локтем Протасов.

— Сам строй, — огрызнулся тот. — Не вам с ними идти, вот вы и смелые.

— Немец-то звонкий попался, — показал на побелевшего Миллера один из арестантов своему товарищу, и оба засмеялись. — Чухна заморская!

Миллер слов не разобрал, но понял, что арестанты смеются над ним, оскорбляют честь его русского полковничьего мундира. От ярости он даже топнул ногой и ударил себя кулаками по бокам, обтянутым белоснежными панталонами.

— Сечь! Всех надо сечь! Стройте преступник!