Старший камеры № 75

На территории колонии, за карантинной полосой, именуемой заключенными «конвертом», нас встречала большая толпа заключенных. Все были одеты в форменные черные костюмы. На груди бирки с фамилией. У всех на головах были черные шапочки с длинными козырьками по немецкому образцу. Начались братания, выяснения отношений.

Через некоторое время нас, вновь прибывших, собрали в административном корпусе для распределения по отрядам. В помещении летнего «кинотеатра», на дощатой сцене, за длинным столом сидели офицеры, начальники отрядов и заключенные СВП, составляющие вспомогательный аппарат в управлении колонии. Основное, что интересовало администрацию, — это рабочая специальность каждого вновь прибывшего. Дошла очередь и до меня.

— Ваша основная специальность? — перелистывая мое личное дело, спросил сутуловатый лейтенант с землистым квадратным лицом.

По правде говоря, я не знал, что ему ответить. Шахтеры здесь вряд ли были нужны, как и опрессовщики отопительных батарей, то есть мои специальности, приобретенные после учебы в университете. Работать здесь художником, я уже знал, было рискованным и неблагодарным делом. Художники в колонии в основном исполняют плакатную работу, а это значит, что придется быть и карикатуристом, выпускать газеты, в которых систематически содержатся приказы о наказаниях, карикатуры на того или иного заключенного. Такого рода активность вызывает здесь всеобщую озлобленность.

— Специальности у меня нет, — сказал я, — мне безразлично, где работать.

— Не прибедняйтесь. Вы, кажется, учились в университете? Возьмите бригаду, будете командовать.

— Послушайте, лейтенант, я же сказал, что специальности у меня нет. Что касается университета, то это было давно и неправда.

Офицеру мой ответ не понравился. Возможно, он хотел оказать мне своеобразную поддержку как человеку «своего» круга. Но в ответ, так сказать, получил черную неблагодарность.

— Ладно, идите, — смерил меня холодным взглядом. Он что-то записал в карточке, вложил ее в конверт и отложил в общую кучу.

После зачисления меня в бригаду и отряд, уже в сумерках, подлежало посетить баню, получить обмундирование и постель.

Баня тоже оказалась шедевром изобретательности лагерной администрации… Из десяти распылителей воды, торчащих с потолка, только из двух бежала вода. Остальные пузырились, выпуская из отверстий капли, но не струи воды. В отдаленном прошлом мне приходилось посетить один наш убогий зоопарк. Там в маленькой ржавой клетке томился северный медведь. Несчастное животное, по своей природе не обходившееся без воды, стояло в клетке, задыхаясь от казахстанской жары, а на голову ему из ржавого крана бежала тоненькая струйка воды. Медведь поднятой лапой ловил эту ничтожную струйку и размазывал по грязной шерсти на голове.

Кое-как размазав на голове грязь, я помылся и вышел в раздевалку, где заменил вольную одежду на спецформу лагерного образца. Штатскую одежду связал в узел, закрепил бумажную бирку с фамилией и сдал на вещевой склад. Больше мне, как и большинству заключенных, свою одежду увидеть не довелось. «Будь доволен, что живым ноги уносишь» — бытовала при освобождении фраза, «списывающая» шалости лагерной администрации.

Уже в темноте вошел я в барак, в котором должен был получить спальное место. Мой отряд и бригада размещались на первом этаже двухэтажного здания. В тускло освещенном бараке стояли двухъярусные койки. На нижних и верхних койках сидели заключенные. Как и в тюрьме, люди группировались по два-три человека.

Когда я вошел, меня позвали к одной из групп, где находились бригадир и несколько его ближайших помощников. В проходе между коек, на тумбочке, стояла банка с «чифирем». Заключенные пили «чифирь», пуская по кругу алюминиевую кружку. Когда я подошел, на меня с высокомерием уставились несколько наглых физиономий.

— Ну что нам скажешь? — задал мне неопределенный, многозначительный вопрос один из сидящих — бригадир.

— Что я могу сказать? Вот пришел срок отбывать, — сказал я, чувствуя раздражение под этими тупыми взглядами.

Бригадир, казах, явно набивая себе цену, продолжал:

— Знаю, что срок отбывать. А как жить думаешь? Блатным, мужиком или пацаном?..

О порядках, существующих в этих колониях, я уже знал. Подонки всех мастей величали себя блатными или пацанами, что в итоге значило одно: они — лагерная элита, поэтому им работать, по неписаным законам, не полагается.

— Жить буду, как все. А вешать себе ярлык разных там пацанов, блатных и других не собираюсь.

Губы моих слушателей перекосила ехидная улыбка. Я понял, что сказал слова, которые не вмещаются в извращенных мозгах.

Охраняя культ насилия, они не могли допустить отклонения от принятых лагерной жизнью законов.

Один из сидящих, коренастый, с заплывшим лицом казах, встал, толкнул меня кулаком в плечо и изрек:

— Ты, земеля, так больше не скажи… Сам по себе. Так не бывает, понял?!

Вступать в философскую полемику с ярко выраженными уголовниками не имело никакого смысла. Малейшее проявление интеллекта в этой системе раздражало как уголовные элементы, так и администрацию.