Старые недобрые времена 1

— Ванька? — прищурился он, подходя поближе, — Ну точно… ах ты, чёртушко, опять в незадачу встрял?

— Ваш бродь! — заметив морских офицеров, он вытянулся во фрунт, представляясь старым своим боцманским званием, называя последнее место службы.

— Знаешь этого человека? — благосклонно выслушав его, осведомился лейтенант, небрежным жестом указав на Ваньку.

— Как есть знаю! — молодцевато ответил дядька Лукич, — да вот…

Повернувшись, он дёрнул подбородком в сторону ещё одного отставника.

— … Никанорыч не даст соврать!

Подошедший Никанорыч закивал.

— Хороший парнишка, — хрипло каркнул он, отчаянно скрипя и напрягая голосовые связки, повреждённые при давнем абордаже на последней Русско-Турецкой войне[iv], — геройский. На Шестом Бастионе двух зуавов самолично зарезал, даром, что сам сопля штатская!

— Н-да? — вскинул бровь лейтенант, поощряя разговор.

— Как есть, Вашбродь! — перекрестился дядька Лукич, — Я сам не поверил, так что сходил на Бастион, покалякал со знакомцами, и так что и правду малой говорит.

Настроения толпы переменчивы, несколько минут назад они готовы были линчевать его, а сейчас…

— … не держи зла, — раз за разом повторяет солдат, — накось вот, табачком угостись!

Ванька, через силу улыбаясь, угощается, пожимает руки, терпит хлопки по спине…

… а она болит. Удар сапогом по позвоночнику, кажется, выбил что-то… а голени болезненно ноют, и штанины внизу уже пропитались кровью.

— … не держу, — уверяет в ответ попаданец, — Нешто я не понимаю⁉

… но он, разумеется, врёт.

Дровяные сараи за особнячком, который занимает ныне штаб Владимирского полка, заполнены сейчас, по военному времени, всяким военным хламом, среди которого и требующие починки портупеи, и изорванные сапоги, и поломанные стулья, и чёрт те какой хлам. Есть и разбитая французская пушчонка, и сломанные ружья, и повреждённые молитвенники на разных языках, и конская упряжь, и почти целый, только что без линз, микроскоп. А если покопаться как следует, то можно найти и изодранную бедуинскую палатку, и верблюжье седло, и сломанные сабли, и Бог весть, что ещё!

Есть ли в этом нужда, числится ли этот хлам на полковом балансе, или, быть может, полковое начальство имеет в этом свой козырный интерес, рассуждать можно долго и вкусно, называя имена, подмигивая и закатывая глаза…

… но это всё — для человека понимающего и заинтересованного. Попаданец же, к его большому сожалению, бесконечно далёк от увлекательного мира спекуляций, приписок, усушек и утрусок.

Ну то есть так-то не особо жаль… но сейчас его, как человека грамотного, и, что самое главное (!), не принадлежащего ни к одной из многочисленных фракций солдатского «обЧества», привлекли не то к инвентаризации, не то к разбору этого хлама.

Если бы он хоть что-то понимал в круговороте армейского имущества, то мог бы, наверное, отщипнуть в свою пользу малую толику. Судя по оговоркам, даже напрочь негодные трофейные шинели, обгоревшие, окровавленные, дырявые во всех местах разом, пройдя сложный круговорот армейской мены, могли обернуться профитом, а при известной ловкости, и медалью.

— Пошевеливайся давай, тюрюхайло[v] сопливое! — подгоняет его рассерженный на что-то унтер, и сам бегающий с охапками добра так, что ещё чуть, и с него, как с замотанной лошади, можно будет соскребать пену, — Да што ты ж ты, как муха сонная…

— А-а… негораздок! — отпустив попаданцу подзатыльник от армейских щедрот, унтер почти тут же накинулся на одного из молодых солдат, — А ты что соплю на кулак наматывашь⁈ Ужо я тебе пропишу! Ну, пошто вылупился, как филин? Уху, да уху… давай, живей!

— У, храпаидол африканский, — тихонечко, почти что под самый нос, пробубнил себе молодой солдат, остановившись рядом с Ванькой и косясь на унтера, — Он…

Что именно имел в виду солдат, говоря, очевидно, об унтере, Ванька так и не узнал, но…

… чёрт подери, это и неважно!

Главное, что его взаимоотношения с солдатами начали налаживаться, и хотя они ох как далеки от нормальных, но его, Ваньку, по крайней мере, начали воспринимать, как человека. Н-да… а до этого было совсем плохо…

История с зуавами и все последующие события подточили цивилизационные установки попаданца, и он, пусть через раз, пусть не всегда умело, начал показывать зубы! И дело здесь, пожалуй, не столько даже в пару раз продемонстрированном умении дать в морду, сколько в готовности раз за разом отстаивать границы.

А может быть, в том, что попаданец, не то чтоб сжившись с этим временем, а скорее, осознав наконец реальность вокруг, начал, синхронизировав наконец память, использовать ресурсы мозга не только на сожаления, нытьё и несбыточные мечты, но и, оглядевшись по сторонам, начал крутиться.

С последним пока выходит так себе… но сама готовность к чему-то новому, попытки встроиться в какие-то схемы, использовать в своих интересах то, что попадается под руку, начало вызывать не то чтобы уважение…

… но интерес.

Это не сделало Ваньку своим в глазах солдат, он — штатский, сопля зелёная, и раб, в отличие от них, царёвых людей. Кастовость, сословность, ценимая тем более, чем ниже находится человек, давит, и ох как давит!