Старый дом под черепичной крышей

Немного помолчали. Обеим было немного неудобно говорить, из-за того, что они не видели в темноте глаз друг друга, но с другой стороны, отсутствие всякой видимости позволяла обеим сосредоточиться на главном, что было в их душе, можно даже сказать – заняться созерцанием собственных чувств в то время, когда они уже отгорожены от мира плотным слоем мусора и каждый из них не мог не подумать о том, что возможно они не увидят белого света всю оставшуюся жизнь.

– Девочка моя, – заговорила Катерина немного сдавленным голосом. – Я прошу тебя… Никогда… никогда не говори мне этого…

– Прости меня, Катя,… я же не знала; не сердись, ладно?

– Я не сержусь. Просто твои слова,… слова мне напомнили…

По интонации в голосе было понятно, что Катерина сильно волнуется. Катерина помолчала, стараясь побороть внутреннее напряжение. Видно ей это удалось и далее уже начала говорить голосом спокойным:

– Давно это, Дуняш, было. И меня любили, и я любила. Да так любила, что, казалось, что перед тем чувственным жаром души ни одна преграда устоять бы не смогла – ни скала высокая, ни стена гранитная, ни льды материковые, всё бы попалил и растопил огненный смерч, что из сердца до неба столбом огненным стоял. Я и сейчас его огонь в душе чую, хотя столько лет прошло. Всё можно, моя милая, забыть, а вот этого нельзя. Чувства эти человек с собой всю жизнь несёт и с собой, когда совсем состарится, в могилу уносит.

Катерина опять замолчала, но ненадолго. Видно думала, как и с чего начать рассказ. Дуня понимала, что торопить Катерину не надо, сама скажет раз уж начала.

Катерина заговорила медленно, будто вынимая каждое слово из собственного сердца, рассматривая его духовным оком и вслушиваясь в свой собственный голос. Она говорила так, как будто рассматривала в альбоме уже давно не виденные ею старые фотографии. Со временем эти пожелтевшие снимки стали вдруг намного ближе и дороже, и она всё смотрит на них и не может насмотреться, потому как встают они перед ней живыми и разговаривают с ней одними говорящими взглядами.

– Была, Дуняш, и у меня любовь. А как же не быть. При сотворении каждый награждается этим чувством и чувство это благословенно.

– Кто же он? – выдохнула Дуня.

– Был, Дуня, среди мамушкиных глиняшек один паренёк, по занятию – мукомол, душевный, тихий. Мамушка его своеобразной красотой наделила. Нет, не внешней, таких ты и сама видела красавчиков, а внутренней. И была в этой несказанной красоте его такая сила, такая притягательность, что словами и описать невозможно. Ведь это я от него научилась калачи выпекать. Глупая я тогда, Дуня, была, от счастья под ногами земли не чувствовала. Думала: «Вот оно моё счастье,… никто этого счастья у меня не отнимет», думала, что всю жизнь с ним счастливой буду, а не пришлось.

– Катюша!.. Милая моя! – воскликнула Дуня. – Это же неправильно! Так не должно быть! Любящие должны быть вместе!

– Я это, девочка, и сама знаю, – и Катерина горько улыбнулась в темноте, – но это, к сожалению, не всегда бывает. У нас, по крайней мере, этого не получилось.

– Катюша… Мне тебя жалко. – Дуня нашла в темноте руку Катерины и крепко её сжала. – Мамушка говорила, – что когда человек другому человеку сопереживает, то боль страждущего вполовину меньше становится. Не знаю, умею ли я сопереживать? только мне очень хочется, чтобы тебе стало легче. Расскажи мне про него и тебе будет легче…

– Девочка ты моя… Что там и рассказывать. Всё было как во сне. Я и сейчас думаю иногда, что это был сон. Помню, дверь в мамушкином доме открывается и входит он. Лицо доброе-предоброе и каждое его чувство на лице написано, что и спрашивать ничего не надо, смотри и читай. Я смотрю, а он ко мне идёт. У меня ноги сразу ватные сделались, веришь? – ни рукой, ни ногой пошевелить не могу, а сердце того и гляди из груди вылетит, вот как трепыхается, а в висках, чувствую, кровь колотится.

Катерина перевела дыхание, вздохнула и стала говорить дальше.

– На скамеечке во дворике с ним сидели. Он, мой мукомол, всё шутил, да всякие интересные истории рассказывал.

– И что же дальше? – поторопила Катерину Дуня.

– А ничего дальше… Дальше, Дуняш, как в сказке с хорошим началом, да с плохой срединой. Сидим, милуемся, о свадьбе да о жизни совместной мечтаем, а тут ворона на городьбу скок. Старая, голова вполовину от клюва лысая, хвост куцый, крылья вполовину ощипанные, усы из нескольких седых волосинок около клюва торчат в разные стороны, голос скрипучий как рассохшаяся телега и сама от старости уже рыжетой покрылась. Один глаз бельмом зарос. От шеи горб высокий торчит. Я таких и не видала никогда. Села она и на нас с Гришей, так моего суженого звали, смотрит одним глазом, рот приоткрыла и изо рта её, а вроде как из самой утробы только один звук идёт: «Крэ-ке-э…».

– Ой! Какие страхи, – проговорила испуганно Дуня, – у меня аж мурашки по телу побежали.