Старый патагонский экспресс

Сообщество жило под сенью двух грозных призраков: одним был Ленин, а вторым — генерал Булмуз[29]

. Я не видел ни одного плаката с логотипом компании, ни одного развлекательного или рекламного щита — лишь военную целесообразность в ровных рядах строений, принадлежащих компании. Вся Зона производила впечатление одной непомерно разросшейся военной базы — дома для персонала, все квадратные, под черепичной крышей, строго подстриженные лужайки, суровые предупреждения на ровных, в ниточку, живых изгородях, часовые на пропускных пунктах, безликие жены и молчаливые, склонные к полноте мужья. Интересно, что в самой Зоне имелись, собственно, военные базы, но эта территория считалась жилым районом. Это оказалось для меня неожиданным. Ведь истерия по поводу канала была подстегнута в Штатах сообщениями о том, что зонцы ведут роскошную жизнь белых плантаторов в окружении рабов и купаются в неге и запретных удовольствиях. Однако по всему выходило, что этих людей скорее можно было считать военными, отбывающими службу в тропиках. Это изолированное существование, ограниченное строгими правилами, совершенно убило в них воображение и желание участвовать в политических разборках. Зонец был верующим христианином, он гордился каналом и скрывал свое подспудное недоверие к компании, его жалованье примерно соответствовало тому, что получал человек его квалификации в Штатах. В конце концов, если он механик или сварщик, то почему бы ему не получать свои шестнадцать долларов в час? Есть сварщики, которые получают гораздо больше в Оклахоме. И тем не менее главной чертой жизни в Зоне являлась скромность: простое бунгало, единственная машина, все развлечения сводятся к походу в кафе или кино. Высшие должностные лица компании действительно вели королевскую жизнь, но они являлись исключением. Как и остальные колонии, эта подчинялась своду строгих правил, Зона напоминала Ост-Индскую компанию в миниатюре и даже повторяла ее общественное устройство, жестко закреплявшее каждого члена сообщества на его месте. Все отлично знали размеры жалованья друг друга, определявшие членство в том или ином клубе и род занятий. И не нашлось бы в Зоне такого механика, который позволил бы себе на равных общаться с администраторами, работавшими в месте под выразительным названием Здание — средоточии высшей власти в сердце Бальбоа, компания была бескомпромиссна в жестком классовом делении этого сообщества, отчего зонцы, несмотря на то, что гордились своим каналом, часто чувствовали себя скованными по рукам и ногам этой кастовостью.

— Теперь я знаю, что такое социализм, — призналась мне женщина, работавшая в Зоне на шлюзе Мирафлорес.

Я попытался объяснить ей, что это нельзя называть социализмом — скорее высшей стадией зрелого капитализма, империей под властью компании, порождением выгоды и идеологии, высокоорганизованной эксплуатацией. Это был колониализм в его чистейшей форме. Ведь колониализм по сути своей предполагает деление людей на касты. Вы спросите, но где же тогда беднейшая каста, те, кого эксплуатируют? Внешне Зона выглядела совершенно мирно, но это лишь на поверхности. Не далее как четыре года назад в Зоне были реорганизованы школы, что означало отмену смешанного обучения. Черные, привезенные много лет назад на работу в Зоне, были приравнены тогда к гражданам Панамы. Тем самым была решена проблема интеграции: черные просто были вынуждены покинуть Зону. Они не уехали далеко — не хватало денег, — и они по-прежнему работали в Зоне. Окраины Зоны стали прибежищем таких вот отверженных, и дальний конец скоростного шоссе Четвертого июля стал границей трущоб. Они пересекают шоссе каждый день, направляясь на работу, а вечером возвращаются в свои лачуги. И, что самое интересное, сами зонцы, работающие не покладая рук ради прогресса и цивилизации, которые канал несет на перешеек, тычут пальцем в эту границу и восклицают: «Видите, какой контраст!» Как будто это не сами зонцы выкинули на обочину жизни всех этих людей, а заодно держат там и остальную Панаму, позволяя лишь за гроши гнуть спины на своей территории.