Старый патагонский экспресс

— Пять месяцев я непрерывно в пути! Пять! Я выехал из Парижа в октябре. Я провел один месяц в Нью-Йорке.

— Путешествовали по Нью-Йорку?

Это его ошеломило.

— Я посещал разные места. Куда вы едете?

— В Боготу.

— Да, но потом?

— В Южную Америку.

— Патагония, — он водил пальцем по своей французской карте. — Я еду сюда, — и он ткнул в ярко-зеленое пятно на территории Бразилии. — Вниз по Амазонке, из Летиции. Я проведу на реке пятнадцать дней или немного больше, — и он поднял на меня взгляд. — В Аргентине плохое правительство.

— В Бразилии прекрасное правительство, — сказал я. — Вы сами спросите у тех индейцев, которые живут в Амазонии, они вам скажут.

Он потеребил бородку, явно заподозрив меня в издевательстве.

— Чили и Аргентина хуже. Поэтому я туда не поехал. А вы весь путь до Боготы проделаете на этом поезде?

— Да, верно.

— А я нет. Я сойду в Ла-Дораде. А там пересяду на автобус.

— Разве так быстрее?

— Нет, но вы экономите деньги — пять долларов или даже больше.

— У меня есть пять долларов, — сказал я.

Он закашлялся. Он вскочил, не в силах усидеть, и продолжал кашлять, каждый раз сгибаясь пополам. Я заметил:

— Вам бы надо полечиться. Дать вам аспирин?

— Нет, — возразил он. — Это ерунда.

Я вернулся к Босуэллу, потом подремал и посмотрел в окно. Пейзаж не менялся. Равнина была совершенно плоской и бесконечной, без каких-либо видимых границ, и плотная листва сливалась в сплошной полог. Но через какое-то время мы снова попали в саванну, и где-то на самом горизонте прорисовались едва различимые очертания гор, ближе к дороге паслись коровы и лошади, пускавшиеся в галоп при виде нашего состава. Пышные венчики на головах у журавлей развевались над метелками травы, как клочки рваной бумаги.

На одном полустанке был бар под вывеской «Голубой Дунай», написанной по-испански, совсем недалеко от Магдалены. Снаружи имелась коновязь и стояли три оседланных лошади; их хозяева сидели у окна и пили пиво. Это была вполне естественная для Дикого Запада картинка: хижины поселенцев, свинарники и щебет колибри. В поезде было не лучше. Пассажиры или спали, или молча сидели, изнуренные духотой. Половина из них были индейцы с плоскими лицами, в ярких шалях или фетровых шляпах.

После полудня на очередной остановке по поезду прошел слух, будто перед самой Боготой с рельсов сошел поезд якобы из-за оползня. Француз подтвердил это, но сказал, что ему все равно, ведь он сойдет в Ла-Дораде. Эти новости меня не удивили. В Барранкилье Дадли познакомил меня с американцем, занимающимся происшествиями на транспорте. Этот парень показал мне отчет по статистике аварий на перегоне между Санта-Марией и Боготой. У него были цифры только до 1972 года, но и они выглядели весьма откровенно: в 1970 году 7116 крушений, в 1971–5969, а в 1972–4368. Он добавил, что ситуация становится только хуже. И я выехал из Санта-Марты вполне готовый либо к крушению, либо к задержке по этой причине. (Говорили также, что на самом деле это бандиты останавливают поезда и грабят пассажиров, но колумбийцы отрицали это в один голос.)

— Вы считаете, это нас не задержит? — спросил я у кондуктора.

— Вечером мы будем в Боготе, — ответил он. — Это правда.

Вскоре показались горы, отроги Анд, а вместе с ними и бурые воды реки Магдалена, по которым сновали долбленые лодки. Рыболовы на берегу ловили рыбу какими-то приспособлениями, напоминавшими сачок для бабочек. Поначалу горы напоминали о себе отдельными возвышенностями и одинокими утесами, причем некоторые из них напоминали крепости из-за окружавших их неприступных построек. Но это была иллюзия — никаких построек здесь не было. Просто мои глаза, непривычные к такой высоте, подвели меня и придали незнакомым формам привычные черты. Поезд катил прямиком к этим голубым, серым, зеленым пикам. И то, что я поначалу принял за облака — синеватые полосы в небе, — тоже оказалось горами; да и все остальное, представавшее моему взору, казалось не более чем туманом, принявшим знакомые формы.