Старый патагонский экспресс

— У него нехороший запах. В Новой Англии мы бы сказали: «Дурно пахнет».

— Дульно пасснет, — повторил он.

— Что-то я себя неважно чувствую, — сказал я. — Это все из-за горной болезни. Пожалуй, мне лучше пойти прилечь.

Я вернулся в купе, поправил подушку и стал смотреть на мелькавший за окном пейзаж порохового оттенка. Я надеялся, что мы уже начали спуск с горных хребтов. Попадавшиеся по дороге поселки представляли собой жалкое зрелище с разрушенными церквями и обвалившимися оградами, но они были редки в этих бескрайних каменистых пустошах, поросших бурыми кустарниками и пересеченных такими же бурыми ручейками. Временами в купе заглядывали Фернандо и Виктор. Вам лучше? — интересовались они. Я отвечал, что чувствую себя неплохо, но боль все не проходила, и я встревожился не на шутку.

Тянулись часы, и толчки поезда все сильнее злили дикобраза, поселившегося у меня во внутренностях. Тем временем мы доехали до Тапизы, где Фернандо и Виктор распрощались со мной. Даже на солнце Тапиза — кучка бурых лачуг, прилепившихся к горному склону, — казалась ужасной дырой. Неподвижный пейзаж нарушали лишь кружившие над головами кондоры да любопытные индейцы, ошалело щурившиеся на парочку чужаков, которым предстояло провести в их обществе ближайшие несколько недель. От одной мысли о том, каково это: стоять на платформе такой станции, как эта, и следить за удаляющимся из виду поездом, меня передернуло.

Мы двигались по рельсам со скоростью бега трусцой и на протяжении нескольких часов следовали руслу широкой мутной реки Камблайя. Здесь росли какие-то кустарники и кактусы, напоминавшие гигантские кегли, а кое-где среди скал даже желтели дикие подсолнухи. Я подумал, что это явные признаки того, что мы спускаемся с гор, но не заметил каких-либо значительных перемен. Меня ввела в заблуждение ослабевшая боль: я подумал, что мне полегчало, потому что горная болезнь сходит на нет. Но оказалось, что плодородной остается лишь узкая долина вдоль реки — в остальном это была все такая же безводная горная пустыня, угрюмый пейзаж из безумных кошмаров. Это была неприветливая и пустынная страна. Около разлившейся реки попадались ежевичник и ивы, но дальше насколько хватало глаз, простирались пустоши, покрытые лишь голубоватой пылью: скалы, каменные гребни, исковерканные сплетения кактусов.

Горные выступы становились все ниже, река скрылась из виду, и на протяжении долгих миль мы ехали по пустошам. Машинист и не собирался прибавлять скорость. Поезд медленно и упорно продвигался вперед под чистым небом через это безграничное бесплодие. Все, что могло хоть как-то порадовать взгляд, оставалось в стороне от железной дороги: на западе, где угадывались ущелья, на востоке, где горы не снимали снежных шапок и принимали те же изысканные очертания миражей в пустыне, которые я заметил днем раньше на выезде из Ла-Паса. Анды — так называют их местные жители. Но название ни о чем не говорит. Это показалось мне очень важным, что такие огромные горы, увенчанные ледниками, обозначаются таким простым словом, общим для всех, а не носят каждая свое имя. Но и эта монотонная пустыня, и протянувшиеся на тысячи миль пустоши с их причудливыми формами называются просто высокогорным плато. И даже на карте оно не имеет ни каких-то особых названий, ни описаний достопримечательностей. Поезд словно пересекал какую-то облачную страну: он сделал несколько остановок, но остальные ее просторы так и оставались безымянными. И теперь все, кто находился в поезде, направлялись к пограничному городу, имеющему имя.

На подъезде к Виллазону наш поезд вдруг набрал скорость и спугнул стадо мирно пасшихся осликов. Мы подкатили к перрону: оказалось, что здесь высота была такой же, как в Ла-Пасе. Аргентинский спальный вагон отогнали на боковой путь, а остальной состав утащили куда-то за гору, так что я больше его не видел. К тому времени в спальном вагоне нас оставалось пятеро пассажиров, но никто понятия не имел о том, когда мы пересечем границу. Я отыскал проводника, гонявшегося за мухами по коридору, и спросил у него.

— Мы здесь надолго застряли, — сказал он таким тоном, будто рассчитывает на годы.