Старый патагонский экспресс

Но права и другая ходячая истина: только из окна самого ужасного поезда можно увидеть самые прекрасные в мире пейзажи. Самые скоростные поезда — поезда-пули в Японии, «Голубой поезд» от Парижа до Канн, «Летучий шотландец» — все это игрушки, забава для скучающих горожан, и не более, — ведь такая скорость неизбежно вытесняет удовольствие от самого путешествия. Зато местный поезд до Кутуко пусть с трудом, но преодолевает несравненные ландшафты. Если вас не пугает проводник с допотопным револьвером на поясе, грязные вагоны и колючие сиденья, в награду вы получите самые великолепные виды, какие только существуют к югу от Массачусетса. А по тому, что поезд тащится еле-еле, можно легко вообразить себе, будто Сальвадор ничуть не меньше Техаса. И все это благодаря изношенному локомотиву и постоянным остановкам: до Сан-Винченте всего сорок миль, но на них у нас ушло три с половиной часа.

Однако и здесь необходимо терпение, чтобы дождаться начала спектакля.

На первый взгляд Сальвадор произвел на меня впечатление ухоженной, плодородной и процветающей страны, по крайней мере, его западная часть. Но стоило мне оказаться к востоку от столицы, на другом конце страны, и снова передо мной открылась картина разрухи и запустения. Ее граница пролегала между территорией железнодорожного вокзала и трущобой на восточной окраине Сан-Сальвадора. На протяжении целого часа мы пересекали это скопление тесных уродливых лачуг: глина и бамбук, картон и рейки, жесть и кирпичи, и крыши, заваленные чем попало, лишь бы потяжелее — ведь ни в картон, ни в глину не вгонишь гвозди. И уж какой только хлам не был использован на сооружение этих крыш! Например, на одной лачуге я разглядел: ржавую швейную машинку, чугунную печку в разобранном виде, шесть покрышек от колес, кирпичи, тазики, камни. А на соседней красовались старый ободранный диван, толстый древесный сук и большие камни. Лачуги жались одна к другой, ступенями спускаясь со склона горы, и подступали к самой железной дороге. Ни о каких украшениях здесь не могло быть и речи — разве что где-то взгляд натыкался на икону. Вместо ярких красок тут и там висели лохмотья, повешенные на просушку. Эта страна — крупнейший экспортер кофе. Кофе всегда стоил очень дорого. Но эти люди жили в буквальном смысле слова как собаки, а их собакам пришлось спуститься на ступеньку ниже, стать совершенно прибитыми тварями, не способными даже залаять и лишь униженно молящими подачку, которую можно утащить в пыльные кусты к своим тощим щенкам. Чтобы выжить, собакам пришлось стать трупоедами и могильщиками, самыми паршивыми и презираемыми созданиями в этом кошмаре. В это время поезд так замедлил ход и в нем было так мало пассажиров, что дети из лачуг свободно забирались в вагоны и с визгом носились по проходу, прыгая с сиденья на сиденье, чтобы вывалиться гурьбой обратно наружу на следующем повороте.

Если бы эти дети трущоб задержались в вагоне всего на десять минут, то попали бы в поля, где растут деревья, благоухают цветы и поют птицы. Но их совершенно не интересовала сельская идиллия. То ли им строго-настрого запретили туда соваться, то ли они подчинялись какому-то пещерному инстинкту и считали свои трущобы единственно безопасным местом, не рискуя пересекать его границы. Собственно, так оно и было, и за пределами трущоб их мог обидеть каждый: полисмен, землевладелец, налоговый инспектор. Лохмотья были их отличительной чертой, по которой любой желающий мог распознать в них жертву и унизить. Итак, трущобы в Центральной Америке весьма многолюдны и активны в дневное время и обязательно имеют четко обозначенную границу либо в виде ручья или реки, либо в виде автомобильной или железной дороги. Ровно за этой физической границей трущобы кончаются и уступают место джунглям или сельскохозяйственным угодьям. В данном случае трущобы граничили с кофейной плантацией, и логично было предположить, что увиденные мной только что бесправные люди были сборщиками кофе. Как мне удалось узнать позднее, расценки за их труд не имеют ничего общего с колебаниями цен на кофе.