Старый патагонский экспресс

В начале XIX века эту часть Центральной Америки постоянно раздирали восстания индейских племен. Благодаря превосходству в численности и дикой жестокости индейцам иногда удавалось полностью освободиться от власти испанцев и даже создавать свои государства на территории колоний. Из этих центров сопротивления они совершали свои кровавые набеги на города, держа их население в постоянном страхе. Война продолжалась до 1830-х годов, и самой большой армией индейцев командовал известный вождь Агустино Акуинас — крещеный индеец, начавший свой путь здесь, в церкви «Колонна» в Сан-Винченте. Он сорвал венец со статуи Святого Иосифа и короновал им себя, провозгласив вечную войну испанцам. Затем он ушел в горы и удерживал под своей властью довольно обширную территорию, продолжая партизанские вылазки.

Думаю, храм не мог сильно измениться с тех пор, как его подверг осквернению Акуинас. Все также тяжело нависали над головой арки колоннады, да дерево на иконостасе стало еще темнее от времени, отчего внутренность храма стала похожа на склеп. Безусловно, это было самое святое здание в городе и одновременно самое непоколебимое. И я нисколько не сомневался, что в свое время оно выполняло роль укрепленного форта.

У алтаря преклонили колени и молились одиннадцать пожилых леди. Не торопясь покинуть ее приятную прохладу, я сел на заднюю скамью и постарался высмотреть статую Святого Иосифа. От одиннадцати закутанных в черные покрывала голов шло невнятное молитвенное бормотание, подчинявшееся своему монотонному ритму, как похлебка, булькающая в котелке на очаге у сальвадорцев. Они напомнили мне призраков: ряд темных силуэтов, издававших глухие звуки в полумраке церкви. Столбы солнечного света, проникавшие сквозь светлые островки в мозаике, казалось, пробивают насквозь древние стены. Воздух был пропитан стойким запахом ладана и воска, и язычки свечей трепетали, как голоса молящихся женщин. Здесь, в стенах «Колонны», все оставалось точно таким же, как было в 1831 году, когда жены и матери испанских солдат молились об избавлении от ужаса индейских набегов.

С колокольни раздался дребезжащий звон. Я принял строгую почтительную позу — непроизвольным привычным движением. Это сработало на уровне рефлекса: так же, как я не мог войти в храм, не окунув пальцы в купель со святой водой. Шелестя рясой, к алтарю прошел священник в сопровождении двух служек. Он воздел руки и, потрясая старательно причесанными длинными волосами, принял позу массовика-затейника из ночных клубов. Да, он молился, но выглядело это уж очень театрально, и молитва звучала не на латыни, а на испанском. Вот он простер руку куда-то в сторону, в тот угол храма, который я не мог увидеть со своего места. Повелительный жест — и зазвучала музыка.

Она совершенно не походила на церковные гимны. Играли на двух электрогитарах и ударной установке. Я не усидел на месте и передвинулся так, чтобы видеть музыкантов. Это был тот же варварский набор звуков, от которого я стремился удрать на протяжении последних недель: впервые я услыхал его на речном берегу в Ларедо на границе с Мексикой. И с тех пор я старательно избегал этого испытания для слуха. Как его можно описать? Непрерывное завывание гитары с периодическим грохотом, как будто посудная полка обрушилась на пол. Парень и девушка трясут погремушками и поют — некие кошачьи крики в попытке слиться в гармонию, но так и остающиеся не более чем истерическим любовным воплем.

Безусловно, они пели церковный гимн. В месте, где Иисус имел облик мускулистого голубоглазого латинянина с прилизанными волосами — до невозможности слащавого и привлекательного, — религия тоже стала разновидностью влюбленности. В некоторых формах католичества, и особенно в Латинской Америке, молитва превратилась в выражение плотской любви к Иисусу. Он не мог быть жестоким богом, богом-разрушителем или холодным и расчетливым аскетом; он был похож на принца из сказок и имел тело настоящего крутого мачо. И обращенный к нему гимн был любовной песней, но сообразно всем песням в Латинской Америке он насквозь пропитался вполне плотской страстью, и слово сердце повторялось в нем в каждой строке. А еще он был чрезвычайно громким. Я понимал, что это объясняется религиозным рвением певцов, вот только гимн в старой церкви практически не отличался от той музыки, которую можно услышать из музыкального автомата в «Эль-бар-американо». Судя по всему, здесь церковь пошла навстречу народу: она уже не стремилась привить прихожанам набожность, и они лишь пользовались ей как предлогом сохранить видимость святости и не слишком скучать во время службы. Ведь вечерняя месса предназначена для того, чтобы сосредоточиться на молитве, но такая музыка могла только отвлечь от любой молитвы.