Старый тракт (сборник)

Был я в одной больнице, часто по ним скитаюсь, так там молодому врачу прямо сказал: «Если вы врач, не брезгуйте человеческим телом, независимо от того, в расцвете оно или уже увядает. Ощупайте больного умелыми руками, выслушайте его предельно… А если не умеете — учитесь этому, если не хотите, что совсем худо, ищите себе новую профессию».

Относительно лекарств Пахом Васильич тоже рассуждал по-своему:

— Травят людей лекарствами. Медицина распочковалась на отрасли. А человек не перестал быть единым. Пять врачей смотрели меня здесь, к примеру, и каждый прописал лекарства. Не убежден, что эти лекарства где-то в конечном итоге не образовывают соединения, вредные для организма. А больные всякие есть. На прошлой неделе был случайным свидетелем такой сцены: женщина грубо выговаривала врачу за то, что он мало прописал ей лекарств, особо же сокрушало ее то, что среди назначенных лекарств не было импортных. «Вон Дарье Прокопьевне ее врач Сергей Сергеич прописывает и французские лекарства, и английские, и японские. За что же меня-то обижаете?» Врач попытался объяснить, что, мол, все индивидуально, но куда там… Разобиделась женщина не на шутку. Врач помычал, поахал, понял, что случай нелегкий: выписал новые лекарства, числом поболе.

Если одолеешь, Варя, все преграды на своем пути, учись человека видеть целиком… Он неделим. Отсюда идут многие ошибки нынешних медиков.

Варя привыкла уже «сумерничать» у окна с Пахомом Васильичем и все, что он говорил, воспринимала не иначе как советы старшего. А Пахом Васильич об этом не думал. Варя нравилась ему прежде всего своим отношением к делу. Уж если она прибирала палату, то все было сделано на совесть. «Совестливая девушка», — думал о ней Пахом Васильич, и в его представлении это было высшей человеческой мерой.

Варя давно уже обратила внимание на одну подробность: чуть коснувшись медицинского будущего Вари, Пахом Васильич непременно употреблял слово «если». «Если вдруг станешь врачом», «если пройдешь все преграды на задуманном пути», «если достигнешь» и т. д.

Однажды Варя решила спросить у Пахома Васильича, почему он непременно прибавляет «если», что, может быть, не доверяет ей, думает, что не хватит у нее настойчивости добиться цели.

Пахом Васильич сморщил лоб, пожевал губами, молчаливо опустил голову. Варя увидела, что задала старику трудный вопрос, хотя, как ей казалось, обычный, естественный.

— Немало на твоем пути, Варя, будет еще крутых перевалов. И главный из них — смерть.

— Как это смерть, Пахом Васильич? — с дрожью в голосе спросила Варя.

— А так: смерть человека. Смерть так может потрясти, что себя не соберешь. Многие, которые избирают медицину, на этом и подрываются. Все, конец, никакими доводами не вернуть расположения к этой профессии.

Варя до сей минуты об этом как-то и не думала. А ведь действительно это большое испытание! Вот Надя привыкла. По целым дням в анатомичке. А привыкнет ли она, хватит ли у нее сил? Варя притихла, задумалась. Пахом Васильич заметил это, поспешил сказать:

— Ну, об этом пока не размышляй. Зря я тебя расстраиваю. Жизнь покажет. А только знай — врач всегда со смертью рядом.

Они разошлись в этот вечер скорее обычного: Пахом Васильич в палату принимать лекарства, а Варя на курсы, в соседний корпус. Разошлись, ни о чем не подозревая, ничего худого не предчувствуя.

12

Март на исходе. Небо выше, синее, чем в феврале. Морозец по ночам за двадцать, а днем пригревает. Сыплются с крыш ядреные капли, неподатливо оседают сугробы, на белом снегу то там, то здесь темнеют проталины. В сумраке проталины, как черные горностаевые хвосты на воротнике маминого выходного пальто.

Варя бежит из больницы домой, под ногами хрустит ледок, ветер с реки бьет в лицо резкой свежестью. Варя не отворачивается: хлещи, бей по щекам — ничуть не больно, зато запах-то в ветре какой? Наш, деревенский — не сразу различишь, на чем он замешен. Вот напахнуло сухой соломой, будто кто-то невидимый вытолкнул все затычки в овине, набитом снопами, а вот потянуло откуда-то парным молоком, будто где-то корова пронесла свое отяжелевшее, сочащееся молоком, тугое-претугое вымя, а вот дунул порыв, и запахло, явственно запахло банным дымком. Так пахнет по всей деревне к вечеру по субботам. А может быть, и запахов-то никаких не было, просто Варе казалось все это. С приближением весны тоска по родной сторонке все чаще и чаще подступала к горлу, минутами хотелось плакать, назойливо возникали сценки из прошлой счастливой жизни: бабуля, папка с мамой, Надя — все вместе, за единым столом… Разговор, смех, веселье. А под окнами маячит долговязый Мишка Огурцов… Почему же все-таки нет обещанного письма? Неужели Мишка забыл ее, отринул на веки вечные?