Старый тракт (сборник)

Железнодорожный разъезд. Вечер. Сижу в читальном зале Дома Красной Армии (ДКА). На дворе пронизывающий свистящий ветер. В читальном зале пусто. Даже библиотекарша, назвав меня молодым человеком, ушла смотреть кино.

Слышится радио. Где-то далеко-далеко надрывается певица. Из кабинета начальника ДКА доносится голос: «Товарищи, выйдем, генерал скоро придет».

В час ночи я должен уехать. Придется чистым полем, незнакомой дорогой идти к станции. Всюду холод, холод, холод…

Приезжал по поручению Политуправления. Очередное занятие кружка журналистики при дивизионной газете. Рассказывал о советской литературе. Все куда-то торопились, посматривали на часы. Поспешил «закруглить».

Организаторы были весьма нелюбезны. Даже не пригласили на чашку горячего чая.

А холодище жуткий. Ощущение такое, будто ты в одном белье.

2 апреля

Итак, двигаюсь к местам, где родился и рос. Выпала такая возможность. Повод практический: мне необходимо иметь официальную, по данным сельсовета составленную характеристику имущественного положения нашей семьи.

На станции Куйтун видел сценку: семья бежит к поезду. Мужик впереди с ящиком, баба с мешком чуть не больше себя, ребятишки с узлами и, наконец, старуха с… ухватом.

Проехали Нижнеудинск и надолго застряли на станции Ук. Ветрено. Земля лежит пестрая от сочетания проталин со снеговыми полянами.

Вспомнилось: ехал как-то из Томска в Иркутск. Стояло лето. Тут же где-то под Уком девки рвали цветы, а белобрысый парень по-хозяйски сидел на рельсах и бренчал на гитаре. Где он, этот парень? Что с ним? Может быть, на фронте, а возможно, как в песне: «Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда?»

4 апреля

Проехали Красноярск. На станции масса военных. Толчея. Галдеж. Перрон оглашает радио: наши войска перешли Прут.

В тайге без задержки пересел на поезд в Асино.

Ехал мимо Вороно-Пашни. Унылое впечатление полуопустевшей деревни. Избы редко, без дворов, церковь осела, оградка разбита. Смотрел со стороны и думал: как важно для искусства воображение. Без него ничего не скажешь достоверного, ничего не нарисуешь подлинного.

Из Асино шел пешком с тяжелым рюкзаком на спине. Дорога грязная, лужи разлились, поля пестрые.

Потом задымились дома Кусковой. Сжалось сердце. Все здесь исхожено, измерено ногами.

Пройдя проулок, остановился и долго смотрел на избу своих. О чем думал? Непередаваемо. Обо всем и будто бы ни о чем.

В избу вошел не сразу. Посмотрел в окна. Была одна мать. Постучал в раму. Она встретила меня в прихожей, заплакала, запричитала:

— Кормилец! И стали-то мы старые и никому не нужные! Как живем? Кошки сырую картошку едят. — Действительно, деталь небывалая.

На кровати, скрюченный под шубой, лежал отец.

Он потянулся ко мне руками, заплакал, затрясся, произнося что-то неясное.

Я припал к его лицу губами. Жар так и пылал. Потом прибежали Прасковья, Нюра, ребятишки. Ребятишки все выросли, и я никого из них не узнал.

На минуту от всех плачущих лиц меня охватило такое отчаяние, такое уныние, что я почувствовал головокружение.

— Ну, ничего, ничего, не расстраивайтесь, — кажется, сказал я, стараясь сдержаться от нахлынувших рыданий.

Наконец стали разговаривать. Со слезами, с всхлипами Нюра и Прасковья сообщили, хотя я и знал это, о гибели на фронте Лизы и Анатолия. И дальше все нерадостное: о ранении Антона, о втором ранении Александра.

Я окинул взглядом всех сидящих в избе: постаревшие, осунувшиеся лица, скорбь в глазах, напряжение до страдания.

— Хлеб-то есть? — спросил я.

— В феврале выдавали два раза, в марте раза три, а последние семь дней ничего не дают. Картоха спасает.

Я тяжко вздохнул.

А отец все стонал и стонал. Я попросил термометр. Он нашелся в буфете на полочке. Температура 39,4. На ходиках, висевших на стене, было всего лишь полчаса третьего. Температура могла подняться еще выше.

— Лекарства у вас есть?

Что-то нашлось: аспирин или стрептоцид. Дал отцу выпить. Температура снизилась. Под вечер отец приподнялся.

— Что, утро или вечер? — спросил он.

— Темнеет.

— А Готя вчера приехал?

Придя в себя, он стал плакать, жаловаться на болезнь, на старость, на вынужденное безделье. Жалко мне стало его: охотник, силач, ходок, не знавший устали…

Вечером говорили обо всех и обо всем.

Поздно вышел во двор. Месяц стоял над землей неподвижно и совсем какой-то белый. Было так тихо, что вспомнилась фраза из охотничьего обихода в тайге: «Тихо-то как. Кажется, сам Бог уснул».

5 апреля

Очнулся от приглушенного говора. Понял: в избу собрались бабы.

— Ну, что, тетка Авдотья, он говорит-то: к Маю или к Октябрьским не прикончут?

Это голос одной из наших соседок. В ответ слышу голос матери:

— Да ты что, Аксиньюшка! Если б ее, лихоманку, войну-то, можно было к праздникам окончить, давно бы окончили!

— Не дается супостат! Мало ему нашей крови! — Это еще один голос.

Потом стало тише. Бабы одна за другой потянулись из избы.

8 апреля