Стать экологичным

Под «субстанцией Йоды» я имею в виду настоящую Силу, о которой говорил немецкий врач XVIII века Франц Антон Месмер и которая так влекла Канта. По словам Месмера, животный магнетизм, Сила, порождается формами жизни, она окружает их и проникает в них — как в том случае, когда Дарт Вейдер делает рукой хватательное движение и, подобно гипнотизеру, внушает человеку мысль о том, что он задыхается. Животный магнетизм по всем параметрам и способам применения совпадает с Силой из «Звездных войн»; как отмечает Оби-Ван Кеноби, это «энергетическое поле», которое «окружает» нас и «проникает» в нас, и мы можем взаимодействовать с ним для исцеления кого-либо или для причинения вреда[37]

.

В этом и состоит проблема с искусством, не так ли? Оно засасывает нас, и неважно, говорит ли оно истину, ведь оно такое более-менее истинное, оно не является истинным или ложным, однако оно всё равно распространяет вокруг себя невероятное колебание истины, оно притягивает меня своим лучом и может даже сказать: «Твое маловерие, Тим, удручает», а потом задушить меня на расстоянии. Искусство телепатично — это жуткое дальнодействие, которое как раз не нравилось Эйнштейну в квантовой теории. Оно приводит вещи в движение, не касаясь их. Вместе с тем искусство остается глубоко двусмысленным: мы не можем сказать, говорит оно нам истину или лжет. Оно двусмысленно и

могущественно — в одно и то же время и по одним и тем же причинам.

Я могу, когда меня захватывает опыт красоты, раствориться. Искусство как особая вещь может настолько хорошо со мной сойтись, что я просто исчезну. Композиция группы My Bloody Valentine, если вывести ее на максимум, может и правда меня убить. Но мне самому от нее оторваться невозможно. От голоса оперной певицы, входящего в совершенный резонанс с физической структурой бокала, последний взрывается. Возможно, опыт красоты подобен в какой-то мере слабому сигналу, предупреждающему о смерти, сигналу, который зажигается в моем пространстве опыта. Возможно, красота в определенном смысле представляет собой смерть, как, собственно, и говорили эстеты-декаденты. Она служит напоминанием о том, что вещи хрупки, поскольку, когда одна вещь обволакивает другую, последнюю может накрыть настолько, что она распадется. Возможно, когда Оскар Уайльд сказал на своем смертном ложе: «Я вступил в смертный бой с этими обоями: или я, или они», он говорил истину в буквальном смысле слова. Его высказывание казалось шуткой лишь в силу наших предубеждений, в частности идеи о том, что явление поверхностно, тогда как сущности (essences) по природе своей остаются за гранью явления. Мы думаем, что желтый цвет не может так много значить. Кстати говоря, обои победили.

Так что, когда я переживаю в своем опыте красоту, я сосуществую по крайней мере с одной вещью, не являющейся мной, — вещью, которая не обязана быть сознательной или живой. Я сосуществую с ней в непринудительном смысле, в котором возможность смерти вполне ощутима, однако всё же разбавлена или подвешена. Мы сосуществуем, мы солидарны. Меня что-то преследует, я зачарован, заколдован, я под властью чар, вещи могут выйти из-под моего контроля, но они не выйдут, по крайней мере пока. Настоящее разваливается, и я остаюсь с неопределенной, призрачной будущностью, которая как раз и есть то, чем случается быть этой глыбе льда. То, как она выглядит, как ощущается, где покоится, ее масса и форма — всё то, что мы можем назвать явлением, представляет собой прошлое. Глыба льда — своего рода вокзал, на котором прошлое и будущее проносятся мимо, не касаясь друг друга, а то, что я ошибочно называю «настоящим», — своего рода относительное движение двух проносящихся мимо поездов прошлого и будущего. Я называю его «теперешним» (nowness), чтобы отличить от овеществленного атомарного «настоящего», которого, по-моему, вообще на самом деле не существует. Вещь — это в точности то, как крошится печенье, как оно могло бы раскрошиться еще больше, и мне приходится сосуществовать в слегка грустном, меланхоличном пространстве, где случилось крошение и где открывается неопределенное будущее. Вам известно, что все печенья крошатся. Именно поэтому они и могут быть печеньем. Вещи изначально хрупки, во всех них есть фатальный изъян, позволяющий им существовать, поскольку они всегда именно то, что они есть, и никогда не то, как являются. Они трансцендируют все режимы доступа, однако они уникальны и определенны. Разрыв между бытием и явлением — разрыв онтологический, то есть вы не можете указать на него, он относится к самой сути вещи, и именно из-за него печенье может крошиться. Даже черные дыры испаряются.