Стать экологичным

Говорящее «я» и «я» как предмет речи структурно различаются. Невозможно свести одно к другому — то есть, конечно, можно, но для подобного сведения требуется так называемая романтическая ирония

, про которую я скоро расскажу. Но именно это качество, качество чудесное и обязательное для того, чтобы можно было наслаждаться хорошими мемуарами или же экранизацией, экологистская проза как раз и пытается вечно вымарывать, постоянно терпя провал, поскольку оно неотделимо от формы повествования от первого лица. Всё равно что пилить сук, на котором сидишь: ведь литературное богатство висит именно на нем. Это бессмысленно в литературном плане и на самом деле бессмысленно и в экологическом, поскольку искусственно сглаженное, пытающееся-быть-искренним (а потому непреднамеренно смешное) экологическое повествование от первого лица (в качестве примера можно привести какие-нибудь серьезные дневники с описаниями природы или же рассказы о путешествиях) и есть способ превратить мир в шоколадный батончик или в пакет кукурузных чипсов, а потому любому видно, как вы поедаете их, сидя на диване (хотя и делаете вид, будто путешествуете по так называемой «дикой» природе).

Английские поэты-романтики знали, насколько подозрительно первое лицо, и именно поэтому они его использовали. Поэтому неправильно считать их наивными описателями природы, хотя мы нередко так и делаем, и пусть даже сами они рассказывают о встречах с горами или о страшном, но в то же время бодрящем звуке морского прибоя. На самом деле они пытались обойти этот замечательный природный материал, который ко времени, когда они начали работать, уже успел устареть. Период до романтизма назывался эпохой чувствительности или сентиментализмом, — именно тогда европейские ученые открыли нервную систему и разработали всевозможные теории, объясняющие, как смысл возникает непосредственно из ощущений. Природа означает то, что ощущается спонтанно, нечто такое, что можно постичь безо всяких колебаний и размышлений, нечто скрытое под неизменно фальшивыми хитростями общества и тем, что сентиментализм называл «обычаем». Вспомните, к примеру, о Руссо, который говорил, что люди по природе своей свободны, но общество заковало их в кандалы.

Эти поэты и писатели как раз и пытались освоить довольно скользкое повествование от первого лица, а потому в их произведениях рассказчики порой даже специально заявляют читателям, что они им врали, или же завлекают их, а потом доказывают, что верить им было нельзя. Романтизм не означает какого-то витания в облаках: данный подход предлагает менее антропоцентрическую установку, которая в действительности больше согласуется с научным любопытством; они обнажали то, как сама их позиция меняет то, что они видят. Подумайте о разнице между взглядом на скалу издалека, когда она представляется далеко расположенным предметом, внушающим чувство благоговения, и изучением поверхности скалы при помощи лупы, когда она распадается на детали и, соответственно, утрачивает свою величественную весомость. В XVIII веке эквивалентом iPhone с его камерой и палки для селфи было так называемое стекло Клода — люди часто брали это приспособление в путешествия. Стекло Клода представляло собой полусферу из окрашенного сепией зеркала; вам нужно было встать в особую позу для осмотра пейзажа по предписанным правилам, а затем посмотреть в зеркало. В нем в перевернутом виде отражался пейзаж, который вы созерцали, — в таком виде, словно бы он был написан сепией. В отличие от стекла Клода, лупа показывает поверхность скалы в очень странном виде, поскольку скала в этом случае больше не удовлетворяет нашим антропоцентрическим требованиям, переставая служить красивым фоном (решительно отличаясь тем самым от наших селфи).

Точно так же поэт-романтик придвигается вплотную к своему личному опыту, знакомится с ним поближе, причем личный опыт выступает своего рода внутренним эквивалентом поверхности скальной породы. В опыте не бывает сквозной строки штрих-кода или проставленного знака копирайта — «Это опыт такого-то [вставьте здесь ваше имя]», — то есть не бывает имени автора, которое было бы инкрустировано в него наподобие слов в леденцах, которые продавались раньше на британском побережье. Отсутствие такого штрих-кода особенно

заметно, когда опыт по-настоящему интимен. Представьте, что вы попали в автокатастрофу. Это чрезвычайное интенсивное событие, настоящая травма. И именно потому в нем возникает чувство нереальности. Чувство нереальности сопутствует менее центрированному на вас и более опасному для эго событию, которое становится частью вас самих (и, возможно, останется травмой на всю жизнь), одним из ваших самых ярких и даже пестуемых (вероятно, в дурном смысле слова) воспоминаний.