Статьи из журнала «GQ»

Помнится, еще Федор наш Михалыч Достоевский любил огорошить гостя психологическим тестом: вы стоите на Невском, любуясь витриной. Рядом террористы сговариваются взорвать Зимний дворец. Побежите ли вы доносить в полицию? Суворин после паузы сказал: «Нет». «И я нет! — вскричал Достоевский. — Почему?! Ведь это ужас!» Он задумывался и о причинах: неужели виновата только боязнь прослыть доносчиком?! И причины — не находил. Вот и я не нахожу: даже если на моих глазах некто будет продавать наркотики — я не побегу в наркополицию. Если увижу, что продают ребенку, — подойду и, возможно, измолочу в котлету. А если взрослому — так, может, и мимо пройду: два человека сделали свой выбор, не мне их переубеждать. Но доносить не буду ни в коем случае — просто потому, что в душе у всех представителей моего народа, вне зависимости от этнической принадлежности и социального статуса, живет неискоренимая ненависть к любым формам стукачества. Поэтому, по большому счету, провалилась борьба с диссидентами: не сдавали их, и все тут. Не сказать, чтобы любили: народ наш не шибко любит народников, и это, может быть, к лучшему. Но чтобы сдавать — боже упаси.

Дело тут, наверное, в прививке. Комиссия по реабилитации жертв политических репрессий в конце 1980-х сообщала, что три четверти взятого населения сидели по доносам, причем в большинстве меркантильным. Меркантильным — не значит сугубо корыстным: есть и другая корысть, нематериальная. Зависть. Месть. Злорадство. Русские люди не любят доносов вовсе не потому, что они так высоконравственны. Они просто знают, какой вакханалией это кончается. Мы до сих пор не стали единой нацией, и, по справедливому устному замечанию Шолохова, гражданская война у нас никогда не прекращается. «Каждый каждого приговаривает, очень просто», — вторит ему герой Бабеля. Именно поэтому поощрение к доносительству становится у нас началом повальной эпидемии взаимного подталкивания к пропасти: объяви сегодня кто-нибудь прием заявлений на соседа, который якобы живет в роскоши или передает иностранцам секреты, — и отделения милиции, приемная ФСБ и все ЖЭКи будут завалены кипами обвинений. И не только анонимных, а с подписями, со всеми регалиями — для доказательства собственной гражданской зрелости. Информаторы будут информировать не как-нибудь там шепотком и с оглядкой, а нагло, радостно, с полным сознанием выполненного долга. Ибо это правильно и патриотично — застучать того, кто не нравится МНЕ, настоящему гражданину лучшей в мире страны.

Почему у нас так — вопрос отдельный; наверное, потому, что нет общенационального консенсуса о том, что такое настоящий гражданин. Американцы знают, евреи в Израиле — тоже, большинство европейцев договорились… Именно поэтому там практикуются доносы — и ничего, мир не падает, половина населения не оказывается в тюрьме. А у нас тут нельзя устраивать ни революции, ни заморозки: мигом все восстанут против всех. Вот почему на месте Госнаркоконтроля я не стал бы играть в такие игры. Ведь наркомания бывает разная. Можно сидеть на игле героиновой, а можно — доносной; на игле гражданской совести, положительной самоидентификации и легализованной мести. На первую в любом социуме подсаживаются не больше десяти процентов населения. На вторую в России может сесть вся страна. И пока слезет — как минимум ополовинится.

№ 3, март 2007 года

Почему в администрации президента работают на износ?

В: Почему в администрации президента работают на износ?

О: Потому что смерть под забором страшнее смерти на диване.

Недавно мне довелось писать репортаж со съемочной площадки сериала. Серия — минут 45. Раньше ее снимали за неделю, потом за сутки, сейчас за три часа, а скоро, думаю, будут минут за 30. Как-то она сама будет разворачиваться потом, как зип-файл.

Это нормально — любой сериал, в котором чуть больше художественности, настораживает так же, как сосиска, в которой чуть больше мяса. Это какая-то неправильная сосиска, мне такой не положено, меня сейчас за нее убьют. «Доктор Живаго», например, снят лучше, чем положено сериалу, и потому рейтинга не имел. А «Сталин live» снят хуже, чем положено, — и на него подсаживаются.

Я сейчас не об искусстве, а о рабстве. Потому что площадка этого сериала выглядит так: слева на коленке сценарист пишет диалоги, справа в пятиминутном перерыве главная звезда поспешно гладит по голове сына, которого привезли повидаться, прямо по курсу режиссер на ходу глотает кофе с булочкой — в том же темпе, в каком Ленин при виде надзирателя глотал чернильницу, — а сзади оба оператора спят коротким нервным сном, потому что через минуту их опять позовет труба. Эти люди давно не живут. Они работают. Съемочная площадка стала их домом.